Другая жизнь (So Much for That) - Лайонел Шрайвер

Благодаря запрету Погачника на «обладание личным имуществом», Шепу не пришлось складывать рамки с фотографиями и прочую мелочь, уход был довольно быстрым. Остановившись в дверях с перекинутой через руку дубленкой и парой коробок под мышкой, Шеп оглядел помещение. Веб-дизайнер не сдержался и выкрикнул:

– Эй, Накер, что-то забыл?

– Только тебя!

В офисе раздался дружный смех.

– Возьми меня с собой!

Джексону было приятно, что Шеп попрощался с ним лично; он не хотел оставаться для него всего лишь одним из коллег.

– Давай помогу, – сказал он и взял одну из коробок с бумагами.

– Спасибо, – ответил Шеп, и они вместе вышли из офиса. Молча они дошли до машины.

– Мне пришлось продать «гольф», на котором ездила Глинис, – медленно произнес Шеп, закрывая багажник. – Слава богу, она пока не заметила.

– Она все еще надеется опять сесть за руль?

– Видимо. Ох, понятия не имею, о чем она думает.

– Живет в своем мирке, – кивнул Джексон. – Мужественно все терпит.

– Да. Можно сказать и так. Знаешь, ты возвращайся. А то и тебя уволят. Он шанс не упустит.

– Пошел он. Не представляю, как я буду работать здесь без тебя.

– Ты еще сам себя удивишь. Не считай себя обязанным совершить ради меня какой-то поступок.

– Не волнуйся, если я и совершу поступок, то только ради себя.

Забавно, но его слова прозвучали невыразительно. И остроумие, и другие чувства молчали. Свет даже не блеснул. Но все сказанное было правдой, Джексон действительно не мог себе представить, как выдержит хоть день в офисе, по температуре напоминавшем южный курорт, без Шепа – для Джексона он стал местом передышки, в определенном смысле чем-то похожим на Пембу – тем единственным островком, куда он мог сбежать. Для него это стало целью, попаданием в яблочко на нарисованной им же самим мишени и не из-за отсутствия воображения или желания, а-ля Глинис, стойко переносить трудности. Это было не отрицание, а осознание: невозможно представить, что он еще раз войдет в эти двери и позволит вновь себя использовать, тупо и бессмысленно, став таким же, как большинство населения, находящегося под властью правительства, нет, потому что этого не будет. Этому никогда не бывать.

– Я подумал, – осторожно заметил Джексон, – что у меня сегодня отгул.

Шеп пожал плечами:

– Тогда, может, прогуляемся? Проспект-Парк, как в старые добрые времена. Раз уж с сегодняшнего дня у меня каждый день «отгул».

– Только если наденешь куртку. Даже смотреть на тебя холодно. – Шеп стал натягивать одежду. – И штаны тоже.

Шеп опустил голову, глянул на свои голые ноги и усмехнулся.

– Лучше не надо. Такой сумасшедший внешний вид соответствует моему настроению.

– Ты похож на психа.

– Так и я об этом.

Они пошли вниз по Седьмой авеню. И вновь в воображении мелькнул затуманенный образ далекой Пембы, словно сфокусированный в объективе камеры: Джексон внезапно отчетливо осознал, что это их последняя совместная прогулка. Сейчас они последний раз свернули на Девятую авеню.

– Ну и как ты? – задал вопрос Шеп с той же интонацией, что и Руби когда-то спрашивала сестру в больничной палате.

Джексон на мгновение прислушался к себе и отчетливо ощутил, как похолодело все внутри – долги по кредитным картам, ведь он уже давно превысил все лимиты и по «Визе», и по «Дискаверкард». Операция, последующее воспаление, желание измениться, приведшее к плачевным результатам. Он вспомнил о произошедшем на Юнион-стрит, о том, что даже за деньги женщина отказалась спать с ним. Однако об этом было поздно и долго рассказывать. А главное, его откровения уже ничего бы не изменили. Возможно, это было бы и не бесполезно, по крайней мере, появилась бы тема для разговора. Им это было необходимо; был нужен толчок. Причина была не очень подходящая, но весьма значительная, чтобы заострить на этом внимание. Что же до истинной причины, Джексон не хотел даже мысленно ее формулировать, поскольку все эпитеты казались сложными для понимания; именно сегодня он смог избавиться от Терапии Кредитными Картами и не хотел даже самому себе ничего объяснять.

Однако порыв друга невозможно было оставить без ответа, он обязан был поделиться наболевшим.

– Флика очень плоха. Это неотвратимо, помочь ей невозможно. Мой брак трещит по швам, и то, что расставание не-неотвратимо, совсем не значит, что его можно предотвратить.

– Очень тебе сочувствую. Что произошло?

Джексон старался быть откровенным, но не вдаваться в подробности. Из них двоих именно у Шепа сейчас были серьезные проблемы, он не имеет права вести себя эгоистично. Откровенно говоря, он чувствовал себя неотъемлемой частью того плана, который Шеп разрабатывал многие годы, и рассматривал перспективу обозначения собственной Пембы не абстрактно, а как существующий остров мечты. Пожалуй, впервые в жизни Джексон не казался самому себе законченным эгоистом.

– Честно говоря, я всегда считал, что не заслужил ее. Она красива и способна с честью выполнить все, что задумала, она талантлива во всем, будь то ландшафтный дизайн, работа в Ай-би-эм или уход за ребенком с такой страшной болезнью, что она встречается только еще у трехсот пятидесяти человек во всем мире. К тому же она просто хороший человек. Думаю, с годами она стала разделять мое мнение. Я ее не заслуживаю.

Джексон говорил мягким, спокойным тоном, его речь напоминала философское размышление, Шеп повернулся к другу и окинул его тяжелым взором, увиденное, а возможно, скрытое, его встревожило настолько, что он не нашелся что ответить.

Они вошли в парк, и Джексон вспомнил, как они гуляли здесь около года назад, оживленно болтали, и Шеп тогда восклицал, что никогда бы не допустил, чтобы у Глинис была какая-то дешевая страховка; он переступил через себя, обеспечил ей первоклассное медицинское обслуживание, сыграв роль коронованного Ангуса, а Глинис все равно умирала. Собственная неспособность помочь не казалась ему малодушием, просто он был человеком чувствительным. Почему судьба только пополняла список невзгод, которых он стремился избежать: Флике с каждым днем становится все хуже; Глинис может не выдержать битвы с раком; Хитер стала еще толще и страдает, что не может найти парня, в довершение всего он вынужден был признаться Кэрол в непомерных долгах и в том, что на их доме вскоре может появиться табличка «Продается»; и все это помимо неурожаев, краха фондовых рынков и ураганов, информация о которых обрушивается на тебя, едва встаешь утром с кровати. Если считать, что фортуна – всего лишь редкие поблажки злого рока, то он был самым счастливым человеком на свете.

Джексон ждал, когда Шеп поднимет вопрос о потерянной страховке. Вместо этого он заговорил об отце.

– Мне стыдно, что я его почти не навещаю, – сказал Шеп. – Не могу заставить себя приблизиться к нему из-за этой проклятой си-дифф, боюсь навредить Глинис. Врачи никак не могут с ней справиться. Снова и снова пичкают его антибиотиками. Я даже не сдержался в разговоре с медсестрой несколько недель назад. Представь: я попытался объяснить ей, что им необходимо соблюдать гигиену, для начала просто мыть руки. Знаешь, как она отреагировала? Рассмеялась. Сказала, что они проводили лабораторный эксперимент. Если в чашке Петри смешать вещества, содержащие си-дифф, и дезинфицирующие средства, число бактерий увеличивается.

– Разве эта дрянь не должна их уничтожать? Эй, друг, такими организмами надо восхищаться. Сейчас много пишут о том, что когда-нибудь на Земле появится иная форма жизни, более развитая. Я считаю, будущее за микроорганизмами. Через несколько тысяч лет на Земле не останется ничего, кроме плесени, вшей, вирусов и стрептококков.

– Ты говоришь так, будто рад этому.

– Да, – сказал Джексон. – Безмерно.

– Папа еще больше похудел, говорят, это очень плохо. Когда я с ним разговаривал последние несколько раз, он поразил меня такими высказываниями, что я усомнился, действительно ли он стал немощным стариком. Он заявил, что больше не верит в Бога.

– Не может быть, – поразился Джексон. – У него просто было плохое настроение, или он решил над тобой поиздеваться.

– Он был совершенно серьезен. Сказал, что чем ближе подходит к концу, тем отчетливее осознает, что ждать нечего. Говорил, что сам не понимает, почему ему потребовалось столько времени, чтобы понять такую простую истину – раз ты умер, значит, умер. И еще добавил, что после стольких лет преданного служения Богу и церкви он заслужил лишь унижения, много месяцев унижений – лежать в дерьме и терпеть грубость толстой нервной медсестры-китаянки с холодной грубой губкой в руках. Он вспоминал о том, что прихожане много раз говорили ему об этом, когда в семье умирал ребенок или когда люди переживали страшную аварию и буквально возвращались с того света, но он их не слушал, а теперь сам все понял.

– Весьма изощренно.

– Я считаю это ужасающим.