Люди золота - Дмитрий Могилевцев

– Ты же так мечтал сделаться рыцарем Калатравы. Даже крест себе нашил.

– Ну, господин Ингвар, зачем вы так? Как будто я до сих пор мальчишка.

– Нет, ты не мальчишка, – сказал Инги серьёзно. – Ты воин и воевода, каких поискать. Пойдём, здешний хозяин сейчас вернётся с холмов, куда он удрал от тебя, и напоит нас лучшей сывороткой. Тебе ж, как правоверному, нельзя теперь пальмовое вино?

– Господин, ну зачем вы? – воскликнул Хунайн укоризненно и расхохотался снова.

За трапезой всё рассказывал про Мари-Дьяту, сына Инги. Силища какая у него, неимоверная, коня кулаком сшибает, быка валит, а наездник какой! Жаль, кони-то здешние для него маловаты! Для него самых рослых подбирают, и то они как собаки под ним. Огромный человек. Ну как отец, точно! А как говорит! Скажет слова, даже тихо, и все сразу замолкают. Даже если не видят его, и ссорятся, руками машут – а вы же знаете, господин, как у этих чёрных всё, ничего не могут спокойно обсудить, – а он заговорит, и у всех дыхание перехватывает, и слушают его. Мудрый он не по годам, столько всего знает. Старики говорят – ему дух нашёптывает. Он только-только с купцами поговорил, а глядь – и по-арабски речи держит с ними, я и рот разинул. Я-то до сих пор по-арабски кое-как, и пишу коряво, даром что учился и с детства слышал. Ещё говорят: не учится он, а будто вспоминает.

– Да? В самом деле? – переспросил Инги. – А скажи, когда ты в лицо ему смотришь, не кажется тебе, будто он – глубокий старик, старше всех живых, старше даже камней?

– Ну, так я и в вашем лице такое вижу, господин. И то сказать, сколько я вас знаю, – а у меня уже седина-то на висках, – вы всё такой же, ни на песчинку не поменялись. Вот и сын, сужу, в отца пошёл. Долгий вам век Аллах дал, чтоб за людьми смотреть. Хозяева вы, по роду-племени.

– Да, мой Хуан, хозяева, – согласился Инги задумчиво. – Только над собой у нас власти нет.

Случилось то, на что Инги надеялся – и чего боялся. Было странно и удивительно, что огромный бронзовокожий человек, едва помещавшийся в седле, – его сын. Лицо его не было ни молодым, ни старым – бесстрастным, неподвижным, ровным, будто живая плоть затвердела в маску, и сквозь её прорези смотрели серые глаза, равнодушные, глубокие, холодные. Как у старика с умирающих гор полночи. И знакомый игольчатый огонь проснулся в крови, побежал по жилам.

– Я думал, ты… – Мари-Дьята сглотнул. – Думал, ты старый, а ты…

Какой голос, в самом деле. Колокол из тяжёлой бронзы, дрожью отдаёт до костей. Инги улыбнулся:

– А я как брат, а не отец, так?

– Так, отец. И ты… ты совсем как я, правда. – Мари-Дьята замолчал.

Затем покачал головой, сказал:

– Отец, если ты как я, ты ведь знаешь, зачем я шёл к тебе.

– Знаю. Ты шёл отомстить. Но это – не твоя месть.

– Да, за все наши с матерью скитания и обиды. Мы много терпели, очень много. А ты ведь перебил мамин род. Мама умерла полгода назад, ты знаешь? Она хотела, чтобы я убил тебя. Но я не хотел, хотя не понимал почему. А теперь гляжу и понимаю.

– Потому что ты не только сын мне, но и брат. Твоя кровь проснулась в тебе, и ты помнишь всё то же, что и я, мой Мари-Дьята?

– Да. Я думал, что умираю. Знахари говорили: в стреле, ранившей меня, не было яда – но меня трясло, и духи мёртвых говорили со мной. Я видел чудовищ и чужие лица, странные деревья, видел белые горы и воду без края, кровь и белый, мягкий песок, холодный как смерть. Скажи, отец, ты его тоже видел?

– Я шёл сквозь него. Там, где я жил, он полгода закрывает землю. Его имя – снег.

– Снег. – Мари-Дьята выговорил медленно, пробуя на вкус незнакомое слово. – Я помню, как он колет язык и щёки. Во рту он делается водой, но им нельзя напиться, правда? Скажи, отец, почему ты не со мной? Зачем моя мать ушла от тебя?

– Я дал твоей матери тебя взамен её рода. И обещал ей свободу в её мести. Потому я не шёл за ней и не искал тебя. А если бы кровь не проснулась в тебе, ты бы искал исполнить её волю – и, возможно, мне пришлось бы убить тебя.

– Во мне нет мести, нет злобы к тебе. Я вижу, как твои воины пришли к роду Конда. Ведь люди Конда трижды предали великого мансу, так? Трижды клялись не воевать и снова брались за копья. Балла Канте приказал перебить их, и ты исполнил его волю.

– На месте мансы ты поступил бы так же, – сказал Инги. – Тебе ещё придётся поступать так же. Ты станешь воистину великим мансой.

– Отец, ты говоришь так, будто я уже разбил кузнецов соссо и сел на шкуры леопардов. Соссо могучи. Ты же знаешь, ты сам их вёл. А может, ты хочешь стать вместе со мной? Отец, встанем вместе! Перед нами не устоит ни один враг!

Инги покачал головой:

– Балла Канте ушёл, освобождая судьбу своего сына. И я не стану оковами на судьбе моего. Вместе мы скоро превратимся в соперников. Ты не сможешь подчиняться мне, а я – слушать тебя. К тому же я своими руками строил страну, которую ты хочешь завоевать, страну, о которой мечтал – и которую создал Балла Канте. Ты тоже узнал бы в нём брата.

– Он тоже – как мы? А его сын, Сумаоро? Он как ты, отец?

– Нет. Он силён среди людей, но его кровь спит. Ты победишь его. Моя помощь тебе не понадобится.

На бронзовом лице Мари-Дьяты промелькнула досада.

– Не думай, что твоя победа будет лёгкой, – добавил Инги, усмехнувшись. – Его воины умеют звать бога ярости и победы. Я учил их убивать, а Балла Канте, твой брат по крови, научил выживать.

– Если ты не захочешь помочь мне, значит, ты станешь моим врагом, – сказал Мари-Дьята равнодушно. – Я не хочу причинять тебе вред, отец. Уходи далеко. За край пустыни. Или за море. Ты сказал, Балла Канте ушёл, освободив судьбу своего сына. Но ни судьба Сумаоро, ни моя не будут свободны, пока вы здесь, пока люди знают, что вы рядом. Если ты или Балла вдруг разгневаетесь на меня и позовёте моих людей – разве они не вернутся к вам?

– Может, они и вернутся. Но я сделаю так, как хочешь ты. Моя жизнь больше не связана с этой землёй. Я уйду за песок и солнце и не потревожу твою судьбу.

– Спасибо, отец.

– Я рад был встретить тебя, сын. Ты станешь великим правителем, проживёшь долгую жизнь, и твоя кровь – моя кровь в тебе – оживёт во многих твоих потомках. Пусть милость твоего бога пребудет с тобой! А теперь – прощай.

– Прощай, отец, – сказал Мари-Дьята и, повернувшись, пошёл вверх по склону – туда, где ждали, глядя на закатное небо, его всадники.

Балла Канте потом сказал, усмехнувшись:

– Твой сын сильнее моего. Но моего Сумаоро люди любят так, как никогда не любили меня, хотя он бывает и слаб, и жесток. Мне они повиновались, хотели прилепиться к моей силе, – но не любили. Может, Сумаоро и проиграет твоему сыну – но его жизнь всё равно человечней и теплее.

– Человечность – это всего лишь незнание того, каковы на самом деле люди, – сказал на это Инги. – А малые дети всегда хотят играть с такими же, как они, а не со взрослыми.