Многообразие Религиозного Опыта - Вильям Джемс

Размыслив о себе, я увидел, что опутан множеством уз; со всех сторон меня окружали искушения. Я посвятил себя познанию истины, но и в этом я не был чист перед Богом, так как целью моих усилий была слава моего имени. (Далее следует рассказ о шести месяцах колебаний, когда он не мог решительным образом отказаться от той жизни, какую вел в Багдаде, и в конце концов заболел параличом языка). Тогда, продолжает он, чувствуя свою слабость, я всецело прибегнул к Богу, как человек, впавший в такое отчаяние, откуда нет другого выхода. И Он спас меня, как спасает каждого, кто в несчастье взывает к Нему.

И отныне для сердца моего уже было не трудно отказаться от славы, богатства, от детей моих. – Я покинул Багдад и, оставив для себя лишь столько из моего имущества, сколько было необходимо для моего существования, остальное роздал бедным. Отсюда я уехал в Сирию, где пробыл около двух лет, без всяких занятий, живя в уединении, подавляя мои желания, сражаясь с моими страстями, упражняясь в очищении души, в совершенствовании моего характера, в приготовлении моего сердца к размышлениям о Боге, исполняя все, что предписывало учение суфиев.

За эти годы усилилось во мне желание жить в одиночестве и очищением моего сердца приготовить его к созерцанию Бога. Но разные превратности, семейные дела, необходимость добывать средства к существованию, расстроили мой план дальнейшей уединенной жизни. Я не дошел еще до степени полного экстаза, если не считать немногих отдельных часов; тем не менее, я не потерял надежды когда-нибудь достигнуть его. И когда обстоятельства приводили меня к экстазу, я всегда был счастлив пережить его. Так продолжалось десять лет. В моем уединении я постиг нечто, не поддающееся никаким человеческим словам. Тут я убедился, что суфии идут Божьим путем. И в делании, и в неделании их, как внутреннем, так и внешнем, они просвещены исходящим из пророческого источника светом. Чтобы стать суфием, прежде всего необходимо всецело очистить сердце от всего, кроме Бога. Ключ к созерцательной жизни дают смиренные и горячие молитвы, а также размышления о Боге, которым сердце должно отдаться всецело без остатка. Но это лишь первый шаг суфия, последняя цель которого – совершенное успокоение в Боге. Созерцание и все, что переживается вначале – лишь ступени восхождения к этому состоянию. Откровения, какие бывают у cyфиев, так ярки, что они видят наяву ангелов и души пророков, слышат их голоса, удостаиваются их милостей. Иногда они возносятся еще выше, туда, где нет места ни формам, ни образам, о чем нельзя рассказать словами без того, чтобы слова не заключали в себе тяжкого греха. Кто этого не испытал, для того пророческое состояние сводится к словам. Узнать его сущность можно только путем личного опыта, и, по рассказам суфиев, человек, одаренный таким восприятием, отворачивается от вещей, познающихся разумом; люди, лишенные этого восприятия, отворачиваются от вещей, для познания которых нужно пророческое состояние. Слепой, впервые услыхавший о красках и формах, не поймет, о чем идет речь, и не научится различать их, хотя бы ему и казалось, что он кое-что понял из рассказа. Однако Бог дал людям познание пророческого состояния посредством схожего с ним в главных чертах состояния сна. Если бы кто-нибудь сказал человеку, который на собственном опыте не пережил явления сна, что есть люди, которые иногда уподобляются мертвым, но несмотря на прекращение деятельности органов зрения, слуха и других, видят и слышат даже то, что сокрыто от них наяву – он усомнился бы в возможности этого. Тем не менее, действительность опровергает его сомнения. Подобно тому, как разум есть око, открывающееся для постижения предметов, недоступных ощущению, так и око пророческого зрения озарено светом, при котором для него видимо то, что сокрыто от очей разума. Итак, главнейшие свойства пророческого состояния могут быть поняты теми, кто не пережил его, лишь приблизительно, по сходству его с состоянием сна. Потому что пророк обладает и такими качествами, из которых ни одно не известно тебе и которые вследствие этого все остаются для тебя непостижимыми. И как мог бы ты постичь истинную природу пророчества, если ты не знаешь ни одного из его свойств? А тот способ, каким постигают его суфии, подобен непосредственному прикосновению, как если бы мы дотронулись до предмета нашего познания рукой" [241].

Невозможность описать словами то, что познается в состоянии экстаза, является, как мы уже говорили в начале этой лекции, характерной чертой мистицизма. Истина мистического характера существует лишь для того, кто находится в экстазе, и непостижима ни для кого другого. Это роднит ее с познанием, какое мы получаем через ощущение, в отличие от того, какое получается посредством абстрактного мышления. В истории философии часто проводилась параллель между этими двумя родами познания, и всегда не в пользу отвлеченной мысли. Это общее место в метафизике, что познание Бога должно быть интуитивным, а не рассудочным, т.е. должно быть построено скорее по образцу того, что мы называем в себе непосредственным чувством, чем по образцу суждений. Но непосредственное чувство заключает в себе лишь то, что доставляется ему нашими пятью чувствами, а мы уже видели, что мистики настойчиво отрицают роль чувств в том высочайшем познании, которое достигается экстазом.

Лекция XVII МИСТИЦИЗМ (окончание)

В христианской церкви всегда были мистики. К большинству из них церковь относилась с некоторым недоверием. Но были между ними и такие, которые приобрели благоволение церковной власти: их экстазы сделались узаконенными образцами мистического опыта и легли в основу системы мистической теологии [242]. Таким образом, последняя воздвигнута на "молитве" и размышлении, т.е. на методическом возвышении души к Богу, чем достигаются высшие ступени мистического опыта. Интересно, что протестантизм, в особенности, евангелический, по-видимому, совершенно пренебрегает систематикой мистических опытов, которые у протестантов являются лишь спорадически, если не считать молитвенных состояний. Методическое созерцание внесено в религиозную жизнь протестантов лишь недавно проповедниками духовного врачевания (mind-cure).

Первое, к чему необходимо стремиться во время молитвы, это отстранение от внешних ощущений, которые мешают духу сосредоточиться на возвышенных предметах. Такие руководства, как Духовные Упражнения св. Игнатия, советуют для освобождения от власти ощущений вызывать в своем воображении путем постепенных усилий сцены из жизни святых. В результате подобной дисциплины появляется состояние почти галлюцинаторного моноидеизма, во время которого, например, фигура Христа может наполнить собой всю душу. Чувственные образы подобного рода, то вполне конкретные, то символические, играют огромную роль в мистицизме [243].

Но в некоторых случаях подобные представления совершенно исчезают, и на высших ступенях экстаза так обыкновенно и бывает. Состояние сознания становится в это время недоступным для словесного описания. Это единогласно утверждают все учителя мистики. Например, св. Иоанн (St. John of the Cross), один из наиболее возвышенных мистиков, так описывает состояние, названное им "единением в любви", которое достигается, по его словам, "мрачным созерцанием". В это время Божество проникает в душу созерцающего, но таким скрытым образом, что душа

"не может найти ни сравнений, ни каких либо иных способов для выражения всей мудрости и всей тонкости того духовного состояния, какое она переживает. Это мистическое познание Бога не облекается ни в один из тех образов, ни в одно из тех чувственных представлений, какими пользуется обычно наш разум. Так как при этом познавании не участвует ни чувство, ни воображение, у нас не остается отпечатка, который мы могли бы уловить, как определенную форму, или уяснить посредством того или другого сравнения, хотя тайная и сладкая мудрость эта так много говорит сокровенным глубинам нашей души. Вообразим себе человека, который видит какую-нибудь вещь первый раз в жизни. Он может понять ее, наслаждаться ею, воспользоваться ею так или иначе, но он не сумеет подыскать для нее название и дать представление о ней другим, хотя он и постиг ее с помощью обычно действующих у него чувств. До какой же степени должно увеличиться его беспомощность, когда дело коснется того, что лежит за пределами этих чувств. Вот почему язык, каким говорят о предметах божественных, чем более он вдохновенен, интимен, чем глубже касается сверхчувственного мира, тем дальше уходит от области чувств, внешних и внутренних, налагая на них молчание… Душа чувствует себя тогда словно погруженною в беспредельное, бездонное уединение, которого не может нарушить ни одно живое существо, чувствует себя в безбрежной пустыне, которая тем восхитительнее кажется ей, чем она пустыннее. Там, в этой бездне мудрости, душа вырастает, черпая свои силы у первоисточника познания любви… И там она познает, что как бы не был возвышен и утончен язык наш, он становится бедным, плоским, бессодержательным, как только мы начинаем пользоваться им для описания божественных вещей" [244].