Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Где-то в одном из этих домиков незадолго до этого тяжко умирал, в нищете и голоде, замечательный писатель-поэт А.С.Грин. Но я еще не слыхал о его существовании.

Хорошо помню экскурсию в степь. Уж здесь никакой тени: мы шли цепочкой по растрескавшейся равнине, покрытой скудной засохшей растительностью, под палящим зноем, где не было ветра и неподвижно лежали колючие шары перекати-поля, шли в одних трусах и шляпах, тюбетейках или платках на голове; а позади, несколько отставая, шел некий толстенький доктор, он снял с себя вообще все и остался в чем мать родила, плюс соломенная шляпа.

Вытерпев эту невозможную жару, мы спустились в удивительные, прорытые весенними дождями, глубокие каньоны; там немного отдохннули в тени и пустились дальше, на плато планеристов.

Плато это представляло почти такую же ровную степь, только приподнятую над нижней степью метров на двадцать пять, а может быть и выше. Когда мы поднялись по тропе, мы застали планеристов за своим делом. Легкий (с виду) планер, с размахом крыльев в восемь-двенадцать метров, подтягивался к краю обрыва, в него садился человек, как в байдарку, к планеру прикреплялся толстый, в руку человека, резиновый канат, который затем оттягивали назад — уж не помню, машиной или воротом, — затем он отпускался — и планер выстреливался, как из рогатки, в воздух и реял, как птица, ловя восходящие потоки воздуха. Конечно, тогдашний планер был не то, что нынешний дельтаплан — или крылатый человека Грина, — но вес же он куда точнее, чем самолет, соответствовал мечте о свободном полете человека.

Наверное, среди толпившися тут летчиков и конструкторов могли быть люди, впоследствии знаменитые — К.К.Арцсулов, Л.А.Юнгмсйстср, С.В.Илюшин, А.Н.Туполев, С.П.Королев? Не знаю — они нам не представлялись.

Большую часть времени мы проводили все-таки не в походах, а в саду Манассиной и, главным образом, на пляже — среди очень интересных и разных людей.

Говоря о людях Коктебеля того времени, надо, конечно, начать с Максимилиана Волошина.

Я не уверен, что я знал что-либо из стихов Волошина до этого времени. Его печатные дореволюционные стихи (которые, впрочем, я тоже прочел позже) были очень плохи; гениальный «Ссвсровосток», «Дом поэта» и стихи о гражданской войне, конечно, никогда не были напечатаны; их я впервые услышал, вероятно, именно в Коктебеле в следующее лето. Но о Волошине-легенде я слышал здесь с самых первых дней: человек, спасавший в Гражданскую войну красных от белых и белых от красных в своем неприкосновенном Доме поэта, имевший, по слухам, охранную грамоту от Ленина, духовный владыка Киммсрии, ходивший, как Зевс, в древнегреческом хитоне…

В один из первых дней я встретил его: он шел по пляжу, рослый, курчавый, бородатый, в длинном хитоне с наброшенным на плечи… ну, все-таки, не халатом, а скорее некоей мантией; с повязкой вокруг головы; шел, опираясь на посох. За ним шли две женщины, одетые без затей — его жена и жена кого-то из его гостей. На Зевса он был все-таки не похож — что-то в нем было, мне показалось, пародийное.

Через несколько дней в доме Манассиной возникла какая-то необходимость попросить что-то из дома Волошина. Я напросился исполнить поручение и пошел в Дом поэта, о котором сказано:

…Мой дом — моя каюта:

И красный вождь, и белый офицер,

Фанатики непримиримых вер,

Искали в нем привета и приюта.

Я не бывал в Коктебеле более пятидесяти лет, и уже не помню дом Волошина в деталях. Вероятно, в чем-нибудь ошибусь. Мне помнится, что он был белый, двухэтажный, какой-то не вполне правильной формы, в одном углу его была круглая башня, совсем немного возвышавшаяся над самим домом. Внутри был большой холл, как в западных домах, бывший (тоже если память мне не изменяет) на двух уровнях и, помнится, с лестницей в углу, ведшей из башни, а в другом углу был огромный, в рост человека, гипсовый слепок скульптурного лица египетской царицы Тии, жены фараона Аменхотепа III: «…огромный лик царицы Таиах».

Сам хозяин сидел в хитоне за столом, как мне сейчас представляется, в повышенной части холла. Тут он принял меня, мы обменялись необходимыми малозначащими словами, и я ушел.

Это было последнее лето Максимилиана Волошина. Он умер в августе 1932 года и был, по его желанию, похоронен между коктебельской и Мертвой бухтами.

В первый «заезд» 1932 года в новорожденном Доме отдыха ленинградских писателей в бывшем доме Манассиной было очень мало народу — мне кажется, взрослых человек двенадцать. Старожилами, жившими в Коктебеле уже не первый год, были Дссницкис — отец, мать и трос детей.

Василий Алексеевич Дссницкий, в белом чесучовом костюме и светлой шляпе, острыми усами и довольно большой седой бородкой, в черных очках (маленьких, как тогда носили) был человек весьма незаурядный. В Коктебеле, правда, он славился, прежде всего, как коллекционер сердоликов и других камней. Коллекция его уже тогда занимала несколько шкатулок, он их редко кому показывал. Поговаривали, что ему нельзя показывать свои коллекции —. он не мог бы удержаться от соблазна тайно похитить какой-либо особо необыкновенный сердолик или «куриного бога». Он был замечателен своей весьма необычайной биографией. Попович (как ясно из фамилии), он учился в духовной семинарии, прежде чем поступить в университет; ушел в революцию, был одно время членом ЦК РСДРП (б), но вышел из партии где-то около июля 1917 года; потом дружил с Максимом Горьким, издавал вместе с ним до середины 1918 года оппозиционную «Новую жизнь».

Ленин, очень нуждавшийся на первых порах в людях, предложил В.А.Десницкому пост какого-то наркома. Рассказывали, что В.А. ответил: «Я должен посоветоваться со своей группой», — и ушел, а Ленин после этого очень смеялся, говоря окружающим: «Да нет у него никакой группы».

Десницкий был неразговорчив, когда же говорил, то с иронией и скептицизмом. Г.А.Бялый, ученик Б.М.Эйхенбаума в области русской литературы и один из лучших лекторов нашего Университета, впоследствии рассказывал нам с женой, что как-то раз спросил В.А., как имеющего духовное образование, можно ли верить биографии Иисуса по евангелиям, и тот сказал: «Можно. Как биографии Горького».

Как-будто хранимый волшебным оберегом, В.А.Десницкий благополучно прожил тридцатые и сороковые годы и умер своей смертью профессором, заведующим кафедрой ленинградского Педагогического института в 1958 году. Из детей его известным человеком стала его дочь Агния Васильевна, тогда хорошенькая, черноглазая, неслыханно моложавая (ее спрашивали: «Девочка, в каком классе ты учишься?» А она отвечала: «На третьем курсе аспирантуры»). Впоследствии — в отличие от отца — она вступила в партию, стала заведующей Ленинградским отделением Института языкознания Академии наук, в начале пятидесятых годов — по обязанности — проводила политические «проработки», в том числе и своего учителя В.М.Жирмунского. (Про нее говорили: «плакала и прорабатывала, плакала и прорабатывала»). Была избрана членом-корреспондентом Академии наук.

Не знаю, почему не оставила по себе следов — может быть, рано умерла? — младшая дочь Десницкого, в то время еще школьница. О ней моя жена рассказывала такую историю:

— Когда я в 1943 году защищала в Кыштыме кандидатскую диссертацию в эвакуированном Герценовском институте, Василий Алексеевич — а он был деканом факультета, — пригласил меня к себе на обед. Это по тем временеам было немалое дело: ведь по карточкам выдавалось ничтожно мало, а на рынке все имело астрономические цены. Я сидела за столом ужасно голодная, но, конечно, стеснялась взять кусочек хлеба. И вдруг младшая дочь А.В., художница — вот не вспомню ее имени, — видно, заметила это и протянула мне ломтик хлеба.

Я согласился с Ниной, что младшая дочь Десницкого располагала к себе больше всего.

Десницкие никогда не смешивались с другими отдыхающими, их почти ежедневные прогулки-экскурсии были делом семейным. Едва ли не по большей части они ходили за сердоликами — просто по коктебельскому пляжу, или в Сердоликовую бухту, или в Козы.

Другой заметной коктебельской семьей были Томашевские. Возглавлял ее Борис Викторович Томашевский, один из самых выдающихся русских литературоведов, основатель научной текстологии для памятников новой литературы, лучший пушкинист. Если Десницкий помнится мне беловато-серым или серовато-белым, но Томашевский — светло-коричневым. Высокий, стройный, с некрасивым, но необыкновенно мужественным лицом, с каштановыми волосами и небольшими усами, он был одет в коричневую пижаму. По образованию Томашевский был инженер, а в пушкинистику пришел из любви к Пушкину и стоял несколько поодаль от литературове-дов-«профессионалов», — они были склонны придираться к нему, но в конце концов не могли не признать в нем истинно великого мастера. Он испытал свою долю гонений — попал под горячую руку проработчиков едва ли не в качестве формалиста, но приказанное свыше многотомное издание «юбилейного» Полного собрания сочинений Пушкина не могло обойтись без него.