Видения Коди - Джек Керуак

Думаешь, я их боялся там, мордегрусов в грязеруи? (Шепот в публике: Вот теперь он потешается. Ответ: О, понимаю, я задавался вопросом, в чем тут все дело, но с другой стороны твоей мысли, дорогая моя) (она нежно жмет ему руку в теплом пиффульплече доказа) вау, в смысле ваф, ваф, ваф, или мне следовало сказать, вуу вуу, либо скорей, скажем, уу-уу, валяй, скажи уу-уу, уу-уу! (это заемный вскобкиберит), настоятельно развинти ону с руки, что жмет, и давай уже дальше, пиффультуффль, ваф, либомнеследосказать, печатай, и давай поиграем в баскетбол, потому что тебе надлежит запомнить, что ты жироимствуешь на суфсьялкде того ж сорта, нет, не фьюсилакде, а на настоящей, теперь послушайте все вы, нагдьедх ито феарм она же найд(длоли) (Смутно по значению), но тем не менее, как сын печатника я вынужден сказать, что вся эта фиготень – тьху – эта белиберда – Бели, молите, сэр, молите, китаи гора, город, греби, еби, би, би, иб, би, ну вот ты и закончил подходить и сделалеготаким крупноперфориующим словом, чтов дверигнал потому что ей-ба вон мой отец, он все это время был пьян сафсем как я не могу пониматьи итакже стархолюдный и могыщегрить и все те штуки, о чем ты гарил до того, как я вернулся из антиэтама, мм, тама и эта, и нашел тебя (ты чего прячешься вредитолен?) – (они мне сказали, они мне, бывало, говорили, я был сливками кофе), оставь меня в покое, не шлепай меня, из пустоты, неведомой пустоты, из пасти вулкана, из горнила земель, из черного нутра, из земногоднаколодца, из глубинных темных рас, гряз, гряч и кишк копти и мерзти в долблых глубях и людьх и плюх и чпых сочно-донного высыхающего рассольного сна дикой обезьяны, глубокого от бесформенных дней, когда в старину звенья и коко звучали звонким колокобоем на донье ведра, и все крышеверши мужчие и женщыя шумели скользом и ширию, и как бы кто бы то ни было когда ни есть старался обойти мимо их васми, всейх ломаные обмиренья до того неплохо, и видя, что сие таково, ты бы сказал, либо подумал, ну, я знаю, чувак, но ты, вишь, когда настает время делать что-то, ты тут же вскакиваешь с каким-то другим чертовым каким-то чемта проклятым предложеньем, гори твоя шкура, детка, я тваю жопу атсуда выкинунах, прямщаз, вниз по желобу и в море, и пальчонок не поломай в битом стекле, я жил в приморской квартире и раньше и всё знал очень хорошо, я до чертиков обо всем об этом не плюю, до усрачки в жопе знаю, ага. Может прийти в голову тебе и тем, кто не заинтересован, что мне вообще наплевать, что́ ты делаешь, потому что я скажу тебе, почему – мне бы очень хотелось растолковать всем просто и ясно, что я говорю с церковной кафедры, а не бичую лягушкански с халатящика; какхалявного ящика, ящика халатов, это ящик, в котором халаты, куда халаты прячут, откуда ты выкапываешь халат, халат как гранит, халат великолепный динамит, халдуй, чувак, я охалел, папаша, о халявь же, халда ты эдакий, ох ты ж мамина халдея! Ох ты медленный балдей! Ох большая ты Даринья! Ох безумный китоус! Ох ты труслый струмент! Ох ты жопосраный пердень, либо пердеянь; ты, О ты! О ты безумный очелюстень, со своим долгим перерассказьем, что вращается, как в – но теперь вот, кочумай, все разваливают, шаг назад, мы счас намерены очень хорошенько за баловня побаблить, шаг назад, малышня, большие, нагибайсь, дамы вперед, жопу вверх, голову, голову вниз, раз, два, готово, шмяк, дайте им хорошенько поджопника, говорю, я раньше работал на Клевере, носил длинную черную шляпу на тесаных своих брыльях и челюсти и лицевой кости, я, бывало, плевал в плевальницы Озера Мичиган, там в неоткрытых северных краях Юкнона, таксона, Юкона, Тусона, я не потерплю еще одного м – но… и мордегре того года (если только не желаешь пососать мне большой злой хер, джек) мы научились сельскому хозяйству без необходимых присс-соблений ввиду трудностей, возникающих от того факта, что никто никогда так и не выяснил, кто был тот большой парняга с Клевера, кто не боялся пинать людей под жопу? Никогда и не спрашивали, ты да… чертов ты дурень, не знал, что весь мог упылесосаться и натереться от бича и заболеть от великой Натальной Болячки, очки подсчитаны, луна взаправду взошла, мороз в платочке, фуфник, а я пшел от пша од к очнть эгонкам можеслеф кедкди жестянка в то же самое время тот ринтинтин украл того чудо-коня, сверхглавного, могутную одноодетую сосну с двойнословами, что звенят у меня в голове теперьтипа я собиралсялопнуть мою старнокрышку ну кудажнам ворочаться к фокусуто го д нет мы снова упустили и но теперь, э, кхе, пизда, хм, глянь, э, страна, Джоанна.

Джоан Драншенкс в тумане

Джоан Драншенкс стоит в тумане совсем одна. Ее зовут Джоан Драншенкс, и она это знает, как любому известно свое имя, и она знает, кто она такая, точно так же, Джоан Драншенкс стоит в тумане совсем одна, а тысяча глаз по-всякому устремлена на нее; над Джоан Драншенкс высится белый сан-францисский жилой дом, в котором насмерть перепуганные старушки, обычно проводящие лето на озерных курортах, теперь заламывают руки в освещенном (прожекторами снаружи) сумраке своих гостиных, у некоторых там жалюзи, но ни одни не задернуты; Джоан Драншенкс опускает голову на руки, на ней норковая шубка у мокрых кустов, она опирается на росистую проволочную изгородь, отделяющую покатодвор великолепного «Люксового герба Сан-Франсиско» от аккуратного белого фрискоанского улично-проезда, что резким склоном уходит под углом семьдесят пять градусов; позади, где собрались сердитые техники и творят жесты в налетающем тумане, что несется мимо клигова света и обычных софитов бесконечно малыми ливнями, чтобы все казалось жалким и затравленным бурей, как будто мы все на вершине горы в вое стихий спасаем смелых лыжников, но также и вполне как огни и то, как мимо них дует ночной туман на месте великих авиакатастроф или железнодорожных крушений, или даже просто стройплощадок, достигших той существенной точки, что приходится работать сверхурочно в грязных полуночных аляскинских условиях; Джоан Драншенкс, в норковой шубке, пытается приспособиться к деянью плача, но на ней тысяча глаз местных зрителей с Русского холма, которые слышали о том, что здесь снимает холливудская группа, весь последний час, с самого конца ужина, и собираются здесь к площадке, несмотря на туман (отойдите от микрофонного провода, эй там) струйками; хорошенькие девушки со свежими росистыми туманными личиками и в банданах, и лунно-освещенными (хоть и без луны) губами; также старичье, кто привычно в сей час устраивают напоказ ворчливые прогулки с собакой по унылым и пустым покатым улочкам богатых и великолепно тихих; туман Сан-Франсиско в ночи, как бакен в бухте бу-бу в темь, как буй в бурдюке бухает в темь, бабы-о, как бакен в бурдюке бухает бабы-о; молодой режиссер пылко под дождем, как Аллен Минко (чокнутый субъект в болтающейся стильной купленной-у-Братьев-Брукс-преднамеренной одежде, который болтовней своей целиком мостит себе карьеры и стоит там, жестикулируя, подныривая поглядеть, соизмеряя глазами, рука надо лбом, дабы оценить в самый раз, взметывается вверх, затеняя себя, глядя украдкой через плечо, длинное режиссерское пальто вразлет, челюстеотвислое угрюмое лицо, долгие семитские уши, кучерявые симпатичные волосы, лицо с Холливудским Загаром, что есть самый успешный и красивый загар на свете, такой богатый загар, напряженный в туманной ночи на свои велико-генийные этюды света по свету, ибо у него вокруг техники стоят с дырчатыми досками, которые приспосабливают и извилисто вертят в руках, чтобы отбрасывали определенные свеченья и тени на сути под рукой, чу, хоть мнится мне, что призрак ныне подступает вдоль щепастого палисада, ему подготовлен выход, нацелен весь на свои велико-теннисные этюды ночи) рьяно сквозь дождь наблюдает он за Джоан в кулачные свои телескопы и затем мчит к ней вниз.

«Так, детка, помни, что я сказал про то-то-и-то-то» и она отвечает: «С кувырком на конце у этого?»

«Да, и то, что я пытался объяснить Шульцу десять минут, повиляляй там, когда входишь под конец, огибляя вдоль шмандовки, я ему сказал, а он слушать не желает, мы вызвали Рыжего, это абсолютно – остальное-то понятно?»

«Да, и скажи Роджерую, чтоб освободил мне место на другом конце; о какие там кошмарные зануды» – Джоан добавляючи последнее в смысле тех людей, что живут на нижнем этаже многоквартирного дома и кто пригласил их к себе, пока ждут, когда начнут выполняться точные указания, предложивши Джоан Драншенкс чаю и тепла в ее трудной вахте ночи; та же туманновахта, какую она, должно быть, переживала, когда была бедной милой ловчилой, но теперь и все происходит сызнова в точный миг. Назади Леон Эррол – ты вдруг думаешь: «Не, это не Леон Эррол» (тот умер) и однакоже ходит он в точности, как Леон Эррол, на резиновых ногах, по съемочной площадке, на нем большое обвислое габардиновое пальто, в котором он тем же днем наверняка напивался на скачках; два местных легавых на обходе, согласно, очевидно, холливудскому обычаю, соглашаются сняться кем-то из операторской бригады, кто если не в восторге, то к ним воззвали сделать эти снимки; это все ж Леон Эррол; и полиция стоит безучастно, бок о бок, два синих мундира, одному за сорок, один легавый мальчик, тридцатилетний-женатый-с-двумя-детьми-мог-бы-стать-тормозным-кондуктором, а вместо этого в зверскости своих инстинктов откочевал в полицейские силы, хоть и с мягкою и ковкою натурой и без военной показухи; два этих человека, отец и сын на ночной своей службе и в отношеньях в холодных оцепененьях Русского холма haute[51], сквозь который рассекают их трагичные фигуры, помахивая дубинками, по редким случаям, когда жителям округи случается бросить скучающий взгляд из вечернего окна своего (смотреть там не на что, да и делать нечего на этих улицах, и утром, и днем, и вечером); поэтому легавые стоят там и снимаются, как вдруг и все смотрят (толпы в холодном тумане, руки в карманах, как маленькие детишки на заднем конце любительских футбольных матчей на исшорканных диких соседских полях субботнего дня, замерзшие и красные, и жесткие в устах ноября на Севере;) все в толпе осознают, что фотовзяточник Леон Эррол на самом деле всего лишь возится со своими лампочками и настроенными приблудами на штативах, и дополнительными огнями (а рядом с ним стоит кошак и вновь помавает этими странными испещренными картонками, какие они применяют, чтоб оценить дюймо-уйм света, что им нужен, хотя как в кинопублике хоть кто-то способен засечь это, когда картина наконец сверкает на экране;) поэтому легавые временно и внезапно под вспыхом прожекторов, и вот они такие, они не знают, что им делать, быть может, требуется выглядеть легаво, очень хорошо, так они и будут, сложа руки, отворачиваясь прочь. Но на самом деле поначалу они ждали с товарищеской радостью, пока фотог делал свои первые согбенные лизки у темного устройства, с услужливой корефанской радостью девятнадцатого столетия, они фактически чуть ли руками не сцепились, и ждали, как будто с усыянами и пивобрыльями, позировали для Сессии Бобопуфовой Ассоциации Германского Оркестрового Союза, что приглашает Силы Полиции участвовать в старине; вот в толпе поползло темное подозренье, быть может (по мне вполне определенно, я был один, наблюдал, Коди сидел дома, не давая случиться ничему, кроме себя самого, стеная в доме своего темного сердца с любовномасками и спутанными саванами плоти, как обычно) что холливудские операторы такие циники и разыгрывают такие ошеломительные личные шуточки в своих странствиях повсюду, что легавых загнали в липовый завис; очевидно, однако, Леон Эррол и впрямь щелкнул их снимки, потому что когда все закончилось, пока легавые нервно записывали его фамилию и сообщали свои (чтобы снимки почтой прислали), он, с жестом наркотического оператора, отсосал пленку из своей коробки и плюхнул ее, горячую от реальности, мгновенную, к себе в карман; совсем как чайноголовый может лизать пепельный кончик кропаля, чтоб в точности словить курительный свой жаркий приход, как линотипист должен чувствовать себя поздно ночью перед стонущей горячей машиной, что где-то в мошонках и кишочках своих имеет металлический жар, который хорошо б лизнуть, тебя отлызнет, как от банки пива; очевидно, Леон Эррол, сося, снимок сделал и впрямь и на самом деле б – но вот, легавые всего лишь на миг оказались в сиянье прожекторов, наблюдаемы прочими, тыщей очей, моими глазами, буркалами жулья и, может, убийц в толпе, несчастные лягаши тупо стояли впервые не только за свои карьеры, но и в жизнях, когда подверглись догляду тыщ гляделок под сияньем прожекторов (поскольку это, конечно, каскадерский трюк холливудских операторов, они сами оттягиваются, заставляя легавых позировать вот так вот по всей стране, по крайней мере, покуда легавые не вступят в союзы); но теперь исполнитель главной роли стоял на каемочном конце толпы, и он странный был, я сказал миссис Браун, стоявшей со мною рядом: «Думаю, он вродь-как симпатично смотрится и все такое, можно сказать, привлекателен – но боже мой, когда он вот сюда поворачивается, и смотрит сюда вот, я терпеть не могу эту великую полую скорбь и странную пустоту, и алкоголичную потерянность, и смутность его взгляда… и чего он только ищет? смотрите, с какой готовностью гнется он и щерится, и пресмыкается; ну не ужас ли быть женатым на таком вот человеке, вы б ни за что, вам бы пришлось рожи корчить что ни день-деньской», но миссис Браун сказала: «Да, но с другой стороны посмотрите, что за щегольская на нем одежда, чуть ли не саванная, от нее он выглядит ролью в картине про за́мок девятнадцатого века, он герой, сын Графа, излюбленный Крестьянством, у забрызганной дождем розовой беседки чуть дальше по дороге его дожидается карета, сегодня ввечеру они собираются схватить прелестно-обряженную даму в черной маске; вот ровно так он и выглядит, я знаю, о чем вы про его ужасную фальшь и свеченье чуть ли не гомосексуального шарма, но задумайтесь о том, что он джентльмен, приятный тип, вреда никому не приносит, как бы тютя, вероятно, кого-то очень нежно любит, может, у него семеро детей, откуда вам знать? может, живет он в домике, увитом розами, на Каталине, и маслом пишет рококо-Гогенов своей жены, намазанной лосьоном от загара, с детишками вокруг большого конфетного шара; так что вам за дело, если он все время лебезит и мельтешит?» (Тут два глагола не на месте.) Джоан Ясеньхлыст стоит в тумане, режиссер объясняет, чего он хочет поиметь исполненным; кажется, будто спорят они о ценах в гастрономической лавке, или с лыжным служителем в Берне; а на туманных каменных ступенях огни гнутся сильней всего; под холстиной, что треплется с заду грузовика, у которого назади красные доски, чтоб вышел цирковой фургон, как полагается, но тем не менее (это клигов грузовик, с инструментами) в натуре грузовик загроможденный, бухты проводки, такое чувство, что еще чуть – и отыщешь средь припоя клоунскую маску, так оно все проклято… под шатром сидит великий генералитет обширнейшей деятельности, коя есть съемки Джоан Клещебёдр, взбегающей по белой подъездной дорожке (асфальтовой) (ик) и вверх по белым каменным ступеням и к дверям (не ступени, куда она идет, а градуированье бетона, подъездная дорожка, гаражный пандус, в люксовом стиле, фактически сливочный) помедливши там бросить испуганный взгляд в общую ночь; что она и сделала, но когда ей пришлось, взгляд вынужден был обратиться к толпе; поначалу Джоан явно хотела в этой сцене рыдать, молодой режиссер ее отговорил; это объясняет первоначальные дела с головою в руках, она изготовлялась плакать, фактически сцену эту прогнали и сняли, и Джоан, рыдая, взбежала по пандусу к двери; не-а, режиссер заставил ее проделать это заново, заменивши слезы испуганным бегом от чего-то внизу в общий проезд ночи, с тем, чтоб у него мы все в туманнокутанной публике уже боялись какой-то новой угрозы, какая должна изойти из его фантазии; фактически люди уж начали тянуть шеи вниз по пандусу, чтоб, в смысле, вниз по подъездной дорожке, посмотреть; я ожидал «кадиллак» с жуликами; (не кажется ль, будто сценарий должны были материально поменять в точке этого решения, плакать ли или пугаться?…должно быть, то было какое-то дикое решение и вдохновенье в неизмаранном ухе этой после-Квакиутлой американской культуры, чистом воздухе ранних времен) (конечно, я стоял изумленный) вся толпа поражена была, маленькие девочки-подростки тщательно примечали, что режиссер, рассеянно объясняя Джоан на ветру, отмахнул и придержал ей шарф, когда она затянулась сигаретой, девочки-подростки решили, что это к ней как Царице Кино экстраособо вежливо, однако в действительности я заметил, это чтоб ясно расставить все точки, а для этого пригнуть ей голову за шарфную удавку у нее на шее и на самом деле заставить ее слушать свое отточенное лучшее наставленье; я решил, что еще чуть-чуть и это будет жестоко, во мне шевелится чуток жализны к Джоан, либо потому что все это время она страдала от реальных кошмаров тем не мене как царица кино, о которых я и понятия не имел, либо, в общем материализме Холливуда ее третировали как звезду «на выходе»; каковая она, разумеется, в данный момент нет (вероятно, да), хотя, конечно, все девочки-подростки быстро сказали, громкими голосами, чтобы все вокруг их услышали, что грима на ней очень густо, ей практически приходится под его тяжестью спотыкаться, а на нашу долю оставив определять, насколько лицо ее проседает и обвисает; ну, само собой, я не рассчитывал, что Джоан Крабрыб в тумане окажется чем-то еще, нежели Джоан Крабрыб в тумане; – (там имелись подчиненные амуры, то есть, помимо того, что в кино, эти романы происходили средь самой публики): но я исполнился решимости не позволять публике меня отвлекать. Так, в конце концов, оно уложилось, так решилось: участок травы, где я стоял первоначально, дабы свидетельствовать своим первым оттягам по этому фиасковому фарсу, наконец-то и внезапно пошел в дело (я говорю внезапно, потому что, очевидно, вообще-то вовсе не стоило судить по снимаемой сцене) и всей толпе пришлось сдвинуться на ограниченный участок (как если б именно этого хотели режиссеры не оттяга для, а из серьезных фашистских интересов по перемещенью толп) что также отрезало от улицы софитами на ограниченной земле, поистине участке «камер», мотор, камеры, чтоб в этих фашистских интервалах никто не смог пойти домой; оттуда не было заднего хода, публика, толпа оказалась наконец окружена и обойдена со всех сторон и насильно сгребена в кучу этим вторгшимся неприятелем, толпа засажена в осаду эдакого Аламо, я слышал, как одна женщина сказала: «Будь я проклята, если между сценами домой не пойду!» хотя никто, даже Инспектор у торопливо прокинутого веревочного барьера, не упомянул или не слышал ни о каких между-сценьях или чем-то им подобном, если бы кто-то в толпе не воспользовался какими-то демократическими общественными разведданными, толпа и стояла бы, вросши в запретную землю, замерзая всю ночь, покуда какой-нибудь добросердый и учтивый нацгвардеец не решил бы им сообщить, что им вовсе не нужно здесь стоять, совершенно пристойно будет просто взять и подойти к клиговым огням и даже фактически с ними столкнуться. Личная, либо частная, собственность по-прежнему превалировала в присутствии нескольких дородных господ сверху, извините меня; джентльменов, банкиров, предпринимателей, что жили в сливочной квартире Русского холма и других на той же самой маленькой подъездной полуприватизированной улочке (улочке, так уж вышло, с панорамой, что притягивает неорганизованных туристов, вроде меня, солнечными красными воскресными мракосумерками, что показывают тебе, как там вдали Золотые Ворота пурпурно открываются чумовым серым знаменам восточного моря, и тишь диких холмов за Мостом, Приморский округ, кустистый, темный, заполненный обрывистыми оврагами странного транспорта, нахлобученного как сцена сверху горой Тэмэлпаис, натуральный простор для взгляда и такой, что ныне, конечно, в туманной ночи никто и ни одна из холливудских камер не разглядит) предприниматели, живущие в этом обворожительном районе, собираясь вместе как заинтересованные соседи в неофициальном зрелище (импульсивном, органическом спектакле) происходящем в их задних дворах, на их частной, но не жарко оспариваемой собственности, их гостеприимной собственности то есть; поэтому когда легавый, штурмовик нацистского типа с острой челюстью, в сапогах, торчащим стволом, и т. д. стальными глазами, велел всем с равным ледяным спокойствием отойти назад, включая женщин, но подошел к нашей горстке соседей, они, очевидно, посмотрели на него в ответ с полнопузым медлительным удивленьем, и один из них решил сказать, что он поговорил с мистером Таким-то-и-Таким-то, продюсером или Помощником Ассистента Оператора, и они совершенно определенно знают всю процедуру, согласно которой квартирное управление само сдало свою территорию и имущество в аренду как натурную съемочную площадку для Холливуда, поэтому если штурмовик попытается заставить их отойти назад, он вынужден будет делать это под принужденьем знанья того, что они суть заинтересованные клиенты управляющих собственностью, на которой этот наемный налогонеоблагаемый штурмовик сейчас стоит, лишь у жирных предпринимателей в наши дни хватает наглости держаться за букву закона, туда или сюда; значит, стало быть, черт бы его все побрал, когда я попробовал проежиться в центр операторской бригады (одет я был в точности как они, по крайней мере, в темноте, на мне была кожаная куртка с меховым воротником, алкашные хабэшные штаны, и т. д. иными словами как солдат в арктике, работяга в тумане, и т. д.) чего, когда штурмовик подступил ко мне, он не был вполне уверен, где мне место, и сказал: «Вы с бригадой?» и ответь я: «Да», а я в тот миг как раз шел или перемещался к решению подойти в самую середку камер и проводов как ни в чем не бывало, я пошел и сказал: «Нет», машинально, и, машинально же, он отправил меня обратно в толпу, где я провел остаток своего времени, тяня шею, что само по себе занятие, надлежащие старики втихаря отодвигаются от тебя, наслаждаясь подозреньем, что ты карманник. Джоан Драншенкс стояла в тумане…