Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи - Ольга Чайковская

Но читатель заметил, конечно, что во всех приведенных материалах фигурируют «людские избы», «лишние люди», «женатые лакеи», а сверх того еще и «людские комнаты» – не может быть сомнений, что Радищев ехал в ссылку и жил там не только своей семьей, как мы обычно представляем, но в сопровождении слуг, возможно, крепостных (несмотря на то что был лишен дворянства и дворянских привилегий).

Чем же объясняется такая слаженность действий сибирской администрации? Прежде всего тем, что за судьбой Радищева внимательно следил его начальник по таможественному ведомству, его друг и, можно предположить, во многом и единомышленник – Александр Романович Воронцов (обычно его называют братом известной княгини Дашковой, на самом деле по личным качествам, по уровню духовной культуры он был неизмеримо выше своей сестры, которая, кстати, в своих записках отзывается о Радищеве весьма пренебрежительно, говорит, что давно предупреждала и, как всегда, оказалась права). «Граф Воронцов, – свидетельствует Павел Радищев, – писал ко всем губернаторам тех мест, где должен был проезжать сосланный, чтобы с ним обходились со всевозможной снисходительностью». Он объявил семейству Радищевых, что берет на себя все издержки его содержания, и послал деньги во все города, где он должен был останавливаться. Екатерининский вельможа демонстрирует несогласие с решением суда, Сената, Совета и самой Екатерины и открыто встает на защиту своего друга.

Воля вельможи была выполнена и даже перевыполнена – и в том заслуга уже не администрации, а самого губернского дворянства. Оно, как видно, тоже не согласилось с императрицей. Разве все это не чудеса?

А теперь мы переходим для нас к главному.

Воронцов мог обеспечить Радищеву комфортную жизнь, мог утолить его интеллектуальную жажду (книги, журналы, научные приборы), но он не мог спасти своего друга от страшного врага – лютой тоски; разлука с детьми, ощущение, что жизнь пропала, что он опускается в погибельную пропасть, в глухое одиночество, – все это сводило Радищева с ума, когда он был в Тобольске. И никакие развлечения не могли тут помочь.

Спасла его от отчаяния бывшая «монастырка», кстати, того самого первого выпуска.

Однажды Радищеву доложили: прибыл возок, в нем женщина и дети. К нему приехала Елизавета Васильевна Рубановская, сестра его рано умершей жены, она привезла ему двоих его младших детей. Этот приезд потряс Радищева чувством невероятного счастья – он воскрес, он был спасен, так сам и пишет об их приезде: «С прибытием детей и моей сестры мое сердце, истерзанное болью, расширяется и вновь открывается радости… Теперь я чувствую себя выплывшим из пропасти… Да, я буду жить еще, а не прозябать… Я рад и чувствую перемену во всем моем существе…»

Жизненный подвиг Елизаветы Рубановской, к сожалению, малоизвестен и вовсе не оценен. А между тем она – и не одна, а с маленькими детьми Радищева – отправилась в Сибирь, вслед за государственным преступником, и было это во времена глухие, далекие от той эпохи общественного подъема, когда знаменитые декабристки ехали вслед за своими мужьями.

Но была в этой истории еще одна смолянка, Глафира Ржевская, в девичестве Алымова (та самая, что на картине Левицкого играет на арфе). Она была подругой Рубановской в Смольном, как видно, не только вполне одобрила ее отъезд в Сибирь, но считала его подвигом – «искусное перо могло бы написать целую книгу о добродетелях, несчастьях и твердости г-жи Рубановской, которая послужила бы к назиданию многих», – пишет она в своих записках. Глафира Ивановна тоже шлет в Сибирь письма и посылки, а главное – заботится о старших сыновьях Радищева, подростках. «Бедные дети здесь, – пишет она А. Р. Воронцову, – я к ним отношусь, как к собственным, и часто их вижу. Они очень хороши собой, прекрасно воспитаны… Их грустное положение так трогательно для всякого чувствительного сердца, что слова несчастного отца, доверяющего их мне в последнем письме, раздирают мне душу. Больше всего меня мучит совесть, что я не могу посвятить им все мои силы». После смерти Рубановской (а та умерла, когда все они возвращались из ссылки) Ржевская взяла на себя заботу о ее детях.

Воспитание смолянок, говорят, осуществлялось в духе верноподданничества – так оно и было. И все же то был какой-то особый вид верноподданничества, если отличницы Смольного встали на сторону государственного преступника, встали открыто – одна поехала за ним в Сибирь, другая находилась с ним в непрерывной связи и помогала, как только могла. Видно, чувство верности было в них сильнее, чем чувство подданничества, – и у этих смолянок, и у графа Воронцова, и у других помогавших Радищеву. Чувство верности и независимости.

Вот как шла жизнь Радищева и Елизаветы Рубановской. «Он вставал рано, – пишет об отце Павел Радищев, – ему приносили большой чайник с кипятком, и он сам себе делал кофе. Потом он садился писать, читал, учил своих двух детей географии, истории, немецкому языку, ездил по окрестностям, ходил с ружьем по лесам и горам, окружающим Илимск». А Рубановская стала его женой. У них родилось трое детей, две дочери и сын. Она вела хозяйство, занималась многочисленной семьей и была неизменным помощником мужа во всех его делах. Воронцов назначил Радищеву годовую сумму, очень крупную по фантастической дешевизне сибирских продуктов (осетры, пойманные в Илиме, и вовсе ничего не стоили). Тот же Воронцов через преданных ему чиновников наладил пути, по которым ссыльному шли письма, книги и посылки.

Местная власть ни в коей мере не притесняла Радищева. Исправник Н. А. Ковалевский, пишет П. А. Радищев, «был человек честный и добрый. Он был всегда учтив и ласков и принят как друг дома», а когда, после его смерти, новый исправник, «совсем иного свойства», стал грозить Радищеву, вымогать у него деньги и т. д., Елизавета Васильевна тотчас отправилась в Иркутск, к новому генерал-губернатору (И. А. Пиля уже не было в живых), который дал исправнику такой нагоняй, что тот не только «стал учтивее», но потом, когда Радищев уезжал из ссылки, в ногах у него валялся, умоляя не жаловаться на него петербургскому начальству.

Не может быть никаких сомнений, что Екатерина знала, как вольготно живет ссыльный «бунтовщик», сколько людей пришло к нему на помощь, сколько государственных высокопоставленных чиновников его опекало, – и никаких репрессий по отношению к кому-нибудь из них не последовало (самая большая – тот самый выговор тобольскому губернатору, зачем у него Радищев гостил более полугода). В чем же причина такой снисходительности по отношению к человеку, которого она сама назвала бунтовщиком хуже Пугачева? (Пугачеву, между прочим, отрубили на Болоте голову, а Радищев, хотя, конечно, и тосковал в ссылке, но жил в полном довольстве помещиком в небольшой усадьбе, мог писать и заниматься наукой.) Были тому причины, обусловленные личной позицией Екатерины. Ведь это она сказала в своем Наказе, что за слово нельзя карать так, как за действие (правда, тут слово призывало к действию, и очень крутому, и все же она не согласилась ни на смертную казнь, ни на каторгу). Екатерина понимала (не могла не понимать), что сама создала Радищева таким, каков он был.

Когда в 1766 году в Россию возвратился из Германии младший из братьев Орловых, Владимир (он три года проучился в знаменитом Лейпцигском университете, куда направили его братья), и, как свидетельствует Радищев-младший, привел в восторг Екатерину своими манерами, взглядами, образованностью, это послужило толчком для целого просветительского предприятия: в Лейпциг на казенный счет были отправлены двенадцать молодых дворян. В их числе был Радищев. Они должны были обучаться языкам, изучать этику, философию, историю, особенно «учиться праву естественному и всенародному и Римской империи праву». Им предписывалось ходить не только на лекции, но и на публичные диспуты и другие университетские собрания, и чтобы дома не бездельничали, а читали, переводили и разговаривали на иностранных языках. Важное условие: молодым людям на всех назначалось два наемных служителя, «а собственных крепостных, – говорит инструкция Екатерины, – никому не дозволяется иметь при себе». Деньги на книги они ежегодно должны были получать от посла. Когда все они хорошо сдали экзамены, Екатерина просила передать им «свое благоволение и поощрение».

Когда приставленный к молодым людям майор Бокум подверг двоих из них телесным наказаниям, из императорского кабинета пришло к нему гневное письмо, где говорилось, что о поступке его узнали «не только с несказанным удивлением, но и с крайним ужасом», что действия его неслыханны по наглости.

«Какою властью и по чьему дозволению осмелились вы допустить себя на такую преподлую и прегнусную дерзость, – говорилось в письме, – подвергающую российское дворянство явному бесславию, в самих же дворянах не иное что, как уныние и подлость духа произвести могущую?» То было время, когда Екатерина и Бецкой разрабатывали свою педагогику.