Страстная неделя - Луи Арагон

— Подковать лошадь? Пожалуйста. И коли уж услужить так услужить: подкуем нынче же вечером. Дайте только поужинать, — ко мне друзья приехали, так жена приготовила кровяную колбасу! А с ночлегом ничего не выйдет, обе комнаты заняты гостями…

Монкор раскричался, желая доказать самому себе, что он мужчина, да к тому же еще и мушкетер. Кузнец смотрел на него ухмыляясь, — дескать, стоит мне только стукнуть тебя разок… Теодор, сторонник мягкого обращения с людьми, вежливо сказал, что лошади, уж во всяком случае, придется здесь заночевать, да и сам он, и его спутник крайне устали. Объяснение происходило при свете угасавшего в горне огня; на земляном полу тлели выпавшие из топки крупные угли; подручный с перебитым носом шаркал метлою, убирая свежий навоз, оставленный лошадью колесника, которую только что подковали. Жерико все это схватывал зорким взглядом, заметил и большие мехи, подвешенные на цепи, и привод, который шел с левой стороны, из-под кожуха, устроенного над горном, и сопло, просунутое в отверстие меж кирпичей у самого поддувала; заметил и наковальню, и кузнечный молот на ней, клещи и целую выставку инструментов, напомнивших ему кузницу в предместье Руана, для которой он написал вывеску. И пока шли переговоры с кузнецом, усатым эльзасцем, носившим по старой гусарской привычке длинную косицу и только что не пудрившим волосы, с этим титаном в кожаном фартуке, надетом прямо на тело, без рубашки, Теодор разглядел и запомнил широкий разворот его плеч, огромные мускулы голых рук с рыжеватой мохнатостью подмышек, но поразил его не этот грозный великан с несгибающейся ногой, с лицом, выдубленным всеми ветрами Европы, весь мокрый от пота, а его подручный с перебитым носом — высокий черномазый и волосатый не по возрасту юнец, который все вертелся вокруг, подметал, прибирал, окидывал исподтишка королевских офицеров сумрачным взглядом; внимание художника привлекал этот дичок в духе Донателло, лицом похожий, однако, на Микеланджело. Теодор прекрасно знал, что хромоногому Вулкану{79} в высокой степени наплевать на все его доводы, но упорно твердил: «Мы устали», — с тем терпеливым видом, который часто считали свидетельством его кротости и учтивости, хотя скорее всего за ним скрывался упрямый характер. И вдруг подручный забормотал:

— Да чего ж мне не поспать в нижней каморе, хозяин?.. Пускай они на моей постели лягут… Коли им тесно вдвоем, пускай для одного на полу постелят… А мне что? Мне ничего… Мне и в нижней каморе тепло. Не прогонять же людей в этакую погоду!

Как ни был Теодору непривычен пикардийский говор, он все же уловил в этой реплике сочетание хитрости и наглости. Кузнец был скорее всего из наполеоновских солдат, а его подручный, возможно, стоял за короля, раз ему так захотелось дать приют мушкетерам. Как бы то ни было, титан в ответ проворчал что-то и выругался на языке еще менее понятном, — Жерико только различил в его бормотанье немецкие слова; а затем кузнец сам привязал Трика к столбу вместе с лошадью Монкора и послал малого с перебитым носом в конюшню (стало быть, тут имелась конюшня?) за овсом; подручный отправился выполнять поручение, а кузнец тем временем объяснил, что у него в конюшне нет места: там уже стоит чужая лошадь; к тому же здесь, в кузнице, есть вода; пока господа офицеры покушают, их лошади отдохнут; он поведет приезжих к себе в дом, и они сами убедятся, что там полно народу. «Эй, Фирмен, чего копаешься?» К мордам лошадей привязали торбы с овсом, и кузнец дал подручному крепкого тумака, может быть, в знак приязни, а может быть, в наказание. Малый захохотал. Вулкан снял с себя кожаный фартук, вытер тряпкой мускулистую волосатую грудь, сдернул с гвоздя и надел рубашку, а куртку перекинул на руку. Затем все четверо, словно по безмолвному соглашению, направились к дому. (Смотри-ка! Дождь перестал.) И там, в низкой комнате, Теодор увидел троих людей, сидевших у обеденного стола и, очевидно, поджидавших хозяина; все освещение составляли две восковые свечи, горевшие по концам стола не в подсвечниках, а прямо прилепленные к доске; в очаге жарким пламенем пылали дрова и торф; над огнем был подвешен котел. Сильно пахло дымом.

При виде военных один из сидевших, молодой человек с поэтически взлохмаченной шевелюрой, вскочил, как будто ему полагалось стать «во фрунт», — да нет, просто он встал из почтения к офицерам. Когда они вошли, он сидел, склонившись над колыбелью, где спал ребенок лет двух, и рука юноши незаметно примостилась поближе к руке молодой матери, покачивавшей высокую лодочку колыбели. Она сидела на скамье около стола.

Кузнец, который дома еще больше был похож на Вулкана, мимоходом по-хозяйски сжал широкой ладонью затылок своей жены, и Теодор увидел, как возле губ и глаз молодого человека задрожали отблески ближайшей свечи, словно по лицу его пробежала гримаса раздражения. На женщине был белый казакин, свет золотил венчик белокурых волос, выбивавшихся у нее из-под чепчика, — она казалась совсем еще девочкой, едва расцветшей в первом материнстве; с покорным видом она выпрямилась, но тревожный ее взгляд как будто просил у юноши, стоявшего возле нее, прощение за неожиданную супружескую вольность. Жерико сразу же заметил это и мгновенно все понял, — ведь постороннему, да еще и наблюдательному человеку каждая мелочь бросается в глаза. И он отвернулся, стал глядеть на служанку, сидевшую на корточках у огромного очага с высоченным островерхим колпаком; девушка помешивала длинной поварешкой похлебку, варившуюся в котле, да иногда подбрасывала в огонь кирпичик торфа. Для людей, находившихся в этой комнате, все в ней было так привычно, — даже дым, по-видимому, нисколько их не беспокоил; молодая женщина всецело была поглощена, или казалась поглощенной, своим рукодельем и, наклонившись к корзинке, стоявшей у ее ног, перебирала разноцветные клубки шерсти; молодой человек смотрел только на эту женщину, а служанка смотрела только на огонь в очаге. Хромой Вулкан прошел в дальний конец комнаты; Теодор, следивший за ним взглядом, угадывал при трепетном свете восковых свечей, вдруг озарявших то медный таз, то фаянсовый кувшин, то чье-нибудь лицо или движение, весь глубокий смысл этой картины, историю человеческих жизней, замкнутую в этих стенах, семейную драму в самом ее разгаре, — что люди говорят и что скрывают… Кто бы мог нарисовать все это? Кто? Во Франции больше уж нет Ленэнов{80}, а нынешние лауреаты, удостоенные поездки в Рим, всю эту сцену, начиная с Вулкана, превратили бы в идиллию или же в античную драму в духе Давида. Но ведь эта юная и, быть может, неверная супруга совсем не Венера и даже не рубенсовская фламандская богиня, — словом, вовсе не классическая, традиционная натура для живописца. Впрочем, Теодора как художника не так уж увлекал подмеченный им безмолвный диалог двух влюбленных, и вовсе не это хотелось бы ему сделать темой, главным сюжетом картины, — нет, не это, а вот как передать мрак, из которого дрожащий огонек свечи выхватывает то руку, то абрис щеки, то кружку с пивом, то тарелку? Вернее, хотелось, чтобы каждая вещь стала как бы намеком, помогающим раскрыть то, что находится за нею; пусть смутно виднеются один, другой человек, накрытый к ужину стол, шкаф, скамьи… толстые балки темного потолка, и вон та деревянная лестница, первые ступени которой едва заметны в глубине комнаты.

А Вулкан старательно внушал господам офицерам: вот теперь они, конечно, видят, как у него тесно, — он сам, да жена, да служанка, да Фирмен, да родственник — молодой человек из Абвиля; да вот еще приехал из Парижа господин, который скупает в здешних краях вязаные изделия для лавки на Каирской улице. И тогда Теодор, до тех пор не замечавший скупщика, пристально взглянул на него; это был старик, сидевший на конце скамьи, прямо напротив пылающего очага; на макушке у него просвечивала плешь, окаймленная длинными волосами, падавшими на бархатный воротник сюртука. Монкор повторил предложение подручного, но Вулкан только пожал плечами; его жена и молодой человек явно были согласны с ним, и тут вдруг заговорил старик; в интонациях его была легкая певучесть южанина, и Теодор сразу различил ее: среди всех этих пикардийских голосов она казалась ему отзвуком Прованса и голоса Шарля Вернэ, его старого учителя.

— Ну, разумеется, — говорил старик, — разумеется… Не можем же мы отказать в приюте офицерам королевских войск. Как это они поедут в такой дождь, да еще и не подкрепившись? Верно, Софи?

Сказано это было с какой-то настойчивостью, похожей на приказание. Трое мужчин переглянулись, спрашивая и отвечая друг другу глазами. Молодой человек не соглашался, но хозяин дома, по-видимому, уступил желанию старика и только молча развел руками, что, вероятно, означало: «Ну, раз у вас есть на то свои причины…» И тотчас Софи сказала:

— Так я пойду погляжу, как все устроить… Только уж пусть господа офицеры не обессудят, как говорится, чем богаты, тем и рады.