Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский

– стояла немая, опустив глаза, потом быстро, гордо подняла их и отрезала:

– Бог заплатит – но я не ребёнок.

– Вольно вам, панна Дорота, делать что вам нравится, – проговорил Талвощ, – но чего же спешить. Вы более десяти лет ждали дядю, пусть дядя хоть год вас подождёт. Будет время доведаться, кто он такой. На границах полно разных людей, это известно, хотя бы Заглобой и дядей был, может быть не таким, каким вы желаете его видеть. Принцессе нужны сейчас утешения и услуги.

Дося посмотрела на литвина.

– Считаешь меня неблагодарной, – воскликнула она живей. – Всё-таки ты видел, что я себя для неё не жалела, а в итоге для каждого приходит такая минута, что должен о себе подумать.

В её глазах навёртывались слёзы.

Литвин, мягкого сердца, особенно, когда имел дело со слезами, не смел уже ей сопротивляться.

– Дозвольте, панна Дорота, хотя бы, чтобы этого шляхтича я проверил и старался о нём доведаться.

Заглобянка бросилась как ошпаренная.

– Ежели ты мне когда-нибудь желал добра и моё слово у тебе что-то значит, заклинаю и прошу, ни расспрашивай, не следи, не изучай. Я знаю, почему этого требую.

Она сильно начала настаивать. Талвощ недоумевал, и язык во рту забыл.

– Но чем же это панне Дороте может навредить? – спросил он.

– Не хочу этого, и всё, – отозвалась она, – смертельно разгневаюсь.

Кто-то им помешал, потому что разговор вёлся в коридоре, Дося должна была уйти, Талвощ также ушёл, но больше раздражённый и сражённый.

Вместо того чтобы отпустить Заглобу и забыть о нём, он не только сам, но и своих помощников также отправил за ним следить.

Шляхтич на такого пограничного человека, который долгие годы пробыл среди людей иного обычая и языка, не имел в себе ничего, что бы его отличало от сандомирской или подляской мелкой шляхты, а как на наследника двух деревень в плодородной земле, с великими областями, худо выглядел.

Неизвестно как даже он мог забрать племянницу, когда никакой кареты не имел, только двух из челяди, плохих и худых коней.

Всё это были загадки, которые беспокоили Талвоща и покоя ему не давали. Бегая так, удручённый, он подхватил где-то инфекцию и заболел. Поначалу эта немощь казалась чем-то маленьким и лечил он её тёплым вином с кореньями, но пришла горячка и десять дней он лежал бессознательный, так что Анна должна была послать ему своего доктора.

Когда потом он начал приходить в себя, первой вещью, о которой спросил, было:

– Что же делается с Заглобянкой?

– А что с ней должно делаться? – отвечал мальчик, который ему прислуживал. – Принцесса как могла её наделила приданым, а дядя её забрал и вывез куда-то на границу.

Талвощ заломил руки. Проклинал теперь свою болезнь вдвое больше, потому что был убеждён, что здоровый он не допустил бы такой поспешности.

Как только бедный смог дотащиться и появиться на дворе, пошёл к принцессе; но прежде чем он её увидел, заступила ему дорогу Жалинская в отчаянии, что Заглобянку для сына не могла получить.

Баба была злая, подозрительная, сварливая. Нагнулась к уху литвина.

– Помяни моё слово, – воскликнула она в отчаянии, – это другая Заглобянка. Дядя фальшивый, всё это комедия неправедная. Злоупотребили доброй верой нашей пани. Это французское дело.

Талвощ сразу возмутился.

– Но каким же образом? Этого не может быть.

– Или её для короля завербовали, или для того герцога, что при нём (Невер), или для Пибрака. Для кого, не знаю, но клянусь, что дала себя свести с ума.

Литвин стоял, такой погружённый в себя и прибитый этой новостью, которая казалась ему такой чудовищной, что говорить не мог.

– Вы знаете, пани Жалинская, – сказал он наконец, – как она была горда и неприступна. Никогда не допускала ни малейшего непостоянства.

– Короли не такие чудеса выполняли, – отпарировала, злобно смеясь, Жалинская. – Ты думаешь, что Заячковская другой была? Кубок в кубок… и к ней было не приступить, а всё-таки её для короля получили.

– Но Дося! С этим умом! – сказал Талвощ.

– Глупый это был ум! – закончила Жалинская.

– Откуда у вас это подозрение? – спросил Талвощ.

– У меня свои дороги, свои люди, – ответила Жалинская. – Позже узнаем, где то Подолье, в которое увезли Досю. Я очень боюсь, как бы оно дальше Неполомиц не было.

Король как раз выбирался в Неполомицы. Талвощ, никому ничего не говоря, как только кое-как вернулся к силам, сел на коня и один двинулся, куда ему указали.

Три дня его в замке не было, а когда вернулся и показался снова, или от болезни, или от усталости, или от великой боли таким был измученным, постаревшим, что жалость брала, глядя на него.

Принцесса велела его к себе позвать; но в разговоре с ней о Досе никакого упоминания не было. Он не вспомнил о ней, Анна тоже или умысленно, или занятая другими делами, не говорила вовсе о потерянной служанке.

Выходящего от принцессы, его зацепила Жалинская.

– Где ты был?

– Я ездил на деревню, думая, что мне иной воздух поможет, – сказал он.

Не сказал даже, что был в Неполомицах.

Никогда он от лучшего рассмотрения французов не был их приятелем, но с этой минуты стал их самым яростным врагом.

Где только на них вешали собак и угрожали, Талвощ там определённо был и никогда не приходил с пустыми руками. Он лучше всех знал о суровом разврате в замке, о ночных забавах короля, о его служках, итальянцах и французах, о любовницах, которых из Парижа сюда присылали.

Знал больше всех, потому что утверждал, что король французский долго не проживёт, потому что ему в соусе к щуке подложили такой яд, который его постепенно должен был сжить со света.

Не прошло недели, когда Талвощ в замке, поссорившись с Журденом, вызвал его на дуэль, но тут биться было нельзя. Поэтому выехали за город. Литвин после болезни ещё не много имел сил, но он был в ярости, и французу, прежде чем договорились, отвратительно полоснул по голове.

Подставился другой, мстя за него, и тому досталось – оставили в покое.

Потом он не мог показываться в замке, потому что другие угрожали, но в городе встречался с ними и его уже там не зацепляли.

* * *

Нет, по-видимому, более страшной пытки для сердца, чем тогда, когда оно брошено между надеждой на счастье и сомнением; как лодка, бросаемая в глубину и поднимаемая волнами вверх, оно попеременно обманывается и отчаиваются.

Так жила теперь бедная принцесса Анна, которая поначалу дала себя сладкими словами, слишком любезным обхождением, предупредительным, схватить за