Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Надежда Александровна Лохвицкая

и что напрасно вы его пьете.

— Да говорю же я вам, что я шоколада не пью! — завопила Евгения Николаевна и сама испугалась своего вопля. Решила взять себя в руки.

— Слушайте, дорогая моя, — сказала она спокойно и даже ласково, как могут говорить только доведенные до бешенства люди. — Вы должны же понять, что вы неправы. Конечно, все это вздор, и ни вам, ни мне абсолютно не важно, что какая-то особа наврала, что я пью шоколад. Мне, конечно, оскорбительно, что вы мне в глаза заявляете, что не верите мне. Хотя и это пустяки. Ну, хорошо, ну, думайте, что я пью шоколад. Мне-то от этого ни тепло, ни холодно. Но сознайтесь, что с вашей стороны глупо утверждать, что я пью, когда я сама лично говорю вам, что не пью, а скрывать этот незначительный факт не имело бы для меня никакого смысла. Поняли?

— Отлично поняла, — обиженно сказала гостья. — Нечего из меня дурочку строить. Отлично поняла, только вы меня все равно не собьете. Если я сказала, что эту особу вам не выдам, так и не выдам.

— Я теперь уверена, что и особы такой нет.

— Нет, есть!

— Нет, нету!

— Нет, есть!

— Вы сами все это выдумали и упорствуете. Понимаете? Уперлись на своей брехне! Господи! У меня прямо сейчас сердце лопнет.

— Сердце? Вот я вам и говорю, что не надо шоколаду пить. Шоколад горячит. От шоколаду весь организм и печень…

— Да я же вам говорю, что не пью шо-ко-ла-ду! — заорала Евгения Николаевна.

Заорала, закрыла глаза и смолкла.

«Надо взять себя в руки, это прямо какой-то кошмар. Или я и вправду с ума сошла? Ну какое мне дело? Я уравновешенная женщина, интеллигентная труженица, благороднейшего происхождения, я, которая на самых горячих диспутах не теряла хладнокровия, и вдруг визжу и подпрыгиваю только из-за того, что какой-то дуре кажется, что я пью шоколад. Или я переутомилась, изнервничалась, или жара так на меня действует? Но этому надо положить конец».

— Послушайте, дорогая моя, — сказала она. — Мне, однако, некогда терять время. Вы меня простите, но мне нужно работать. До свиданья. И верьте мне, — улыбнулась она самой светской улыбкой, — что шоколаду я не пью. Так и передайте вашей приятельнице.

Но гостья, очевидно, не считала тему исчерпанной и уходить не хотела.

— Чего же это я буду передавать? Раз она говорит, значит, она знает. Я никак не могу оказать ей недоверие.

— Значит, по-вашему, я вру? — раздула ноздри Евгения Николаевна, и губы у нее посинели. — Я вру?

— Я этого не говорила, — обиделась гостья. — Я только говорю, что эта особа не врет.

— Нет, врет.

— Нет-с, не врет-с.

— Так ведь я же не пью-у-у-у-у!

— Пьете-с!

И тут произошло нечто, о чем долго с ужасом вспоминала Евгения Николаевна. Ее всю затрясло, она схватила лампу и, тряся ее над своей головой («Лампа тяжелая, и как это я могла?»), вопила голосом, которого никогда у себя не знала, каким-то козлиным ревом:

— Вон отсюда, гадина! Не пью-у-у-у! Убью-у-у-у!

Гостья спокойно встала, подхватила свою картонку и, уходя, сказала в дверях укоризненно, вполоборота:

— Вот нервы-то у вас. Это все от шоколаду.

Сосед

В больших, важных домах с дорогими квартирами вы можете десять лет прожить, не зная, кто живет по соседству с вами. Иногда оказывается, что на одной лестнице, на той же площадке, живет старый ваш, давно вами потерянный из вида приятель, а вы узнаете об этом только случайно, из третьих рук.

Совсем не так обстоят дела в дешевых домах, на грязненьких лестницах, без лифта и прочих фокусов. Там живут по-соседски, бегают друг к другу за перцем, за солью, за спичками, наскоро делятся семейными новостями и политическими ужасами.

Квартирка по соседству с Узбековыми пустовала недолго. На третий день уже распахнулись ее двери настежь, впустили четыре матраца, стол, буфет, кухонный шкапчик, три стула, два кресла и всякое мягкое барахло. Потом боком, сопровождаемый воплями, молящими об осторожности, въехал зеркальный шкаф. На этом дело закончилось. Новые жильцы водворились на место.

На следующий день Катя Узбекова, возвращаясь с базара, встретила на своей площадке выходящих из дверей новых соседей: озабоченную, еще молодую, женщину общематеринского образца. С ней две девчонки, лет по восьми, и маленький толстый мальчик.

Женщина поздоровалась, спросила, где что надо покупать; девочки, востроносые, востроглазые, рассматривали Катю разиня рот, удивленные ее видом и акцентом.

Толстый мальчик оказался человеком осторожным. Он спрятался за юбку матери и выглядывал оттуда то с одной, то с другой стороны, по очереди: то одним, то другим глазком.

Так завязалась соседская жизнь. Занимали друг у друга соль, перец и спички, рассказывали политические новости.

Соседские девчонки бегали в школу. Толстый мальчик ходил с матерью утром на базар. Днем либо стучал чем ни попало, либо ревел во весь голос. Очевидно, жилось ему скучно.

Как-то встретив его на лестнице, Катя сказала:

— Пойдем ко мне, хочешь?

Мальчик подумал и спросил:

— Зачем?

— Я буду борщ варить.

— Что?

— Борщ.

— А я?

— А ты будешь смотреть, хочешь?

— Хочу.

Ему было немножко стыдно, что так быстро согласился. Продешевил себя. Ну, да уж раз дело сделано, назад не разделаешь.

Пошел.

На кухне он влез на табуретку, выпучил глаза и в блаженном удивлении смотрел, как Катя резала картофель и свеклу. От усердия за нее надул губы и сопел носом.

— Сколько тебе лет? — спросила Катя.

— Четырнадцать, — отвечал он и посмотрел исподлобья, какое это произведет на нее впечатление.

— Должно быть, четыре, — решила Катя.

Он вздохнул и прошептал:

— Четыре.

Приготовление борща оказалось таким интересным, что даже было жаль, когда Катя сложила все нарезанное в кастрюлю и поставила на плиту.

— Это можно будет есть? — спросил он.

— Можно.

— Оттого, что вы русские?..

Квартира Катина была невелика: две комнатушки да кухня. Но толстый мальчик осматривал все, точно попал невесть в какие палаты или, по крайней мере, в музей.

Особенно поразила его лампадка в углу перед иконой. Поразила до испуга. Долго смотрел, хотел что-то спросить и не решился.

Когда мать постучала в дверь и позвала его домой, он ушел, совершенно подавленный и ошеломленный нахлынувшими на него впечатлениями. Икона, клетка для канарейки, которую скоро купят, корзинка, в которой прежде жил кот, — он теперь ушел в больницу, — круглая кофейная мельница, борщ со свеклой и бинокль.

Все это надо было обмыслить, обдумать, понять и оценить. Он ушел подавленный и даже забыл попрощаться. И когда мать строго ему об этом напомнила, он не остановился, а, наоборот, прибавил