Дневник горничной - Октав Мирбо

Вильям попытался немного меня ободрить… И надо сказать, он пустил в ход всю силу своего красноречия и всю свою философию… В течение всего дня он угнетал меня своим мрачным и безнадежным глубокомыслием, афоризмами… беспрестанно повторяя все те же дурацкие слова:

— … Такова жизнь… жизнь…

Надо, однако, отдать ему справедливость… Для последнего раза он был очарователен, хотя немного слишком торжественен, и оказал мне массу услуг. Вечером, после обеда, взвалил мои вещи на извозчика и проводил меня к одному квартиросодержателю, с которым был знаком; из своих денег заплатил ему за неделю вперед и просил, чтобы за мной хорошенько ухаживали… Мне хотелось, чтобы он остался у меня на ночь… Но у него назначено было свиданье с Эдгаром!..

— Понимаешь, Эдгара я не могу заставить ждать… И как раз, может, у него есть для тебя место?.. Место, по рекомендации Эдгара… О! это было бы шикарно!..

Расставаясь со мною, он сказал:

— Я зайду завтра навестить тебя. Будь умницей… не делай больше глупостей… Это ни к чему не ведет. И проникнись хорошенько этой истиной, Селестина, что жизнь… всегда останется жизнью…

На другой день я напрасно прождала его… Он не пришел…

— Такова жизнь… — сказала я себе…

На следующий день мне так захотелось увидать его, что я пошла в дом. В кухне я застала высокую блондинку, нахальную, красивую… красивее меня…

— Евгении нет дома?.. — спросила я.

— Нет, ее нет… — сухо ответила блондинка.

— А Вильяма?..

— И Вильяма тоже нет…

— Где он?

— А я почем знаю?

— Я хочу его видеть. Подите, скажите ему, что я хочу его видеть…

Блондинка окинула меня презрительным взглядом:

— Скажите, пожалуйста?.. Что я — ваша прислуга, что ли?

Я поняла все… И так как я устала сражаться, то удалилась…

— Такова жизнь…

Эта фраза преследовала меня, овладела мною, как завладевает нами иногда припев, слышанный в кафе-концерте…

И, уходя, я невольно вспомнила — не без боли в сердце — веселье, которое встретило меня в этом доме. Вероятно, повторилась та же самая сцена… Откупорили традиционную бутылку шампанского… Вильям, вероятно, посадил блондинку к себе на колени и шептал ей на ухо:

— Надо быть ласковой с Биби…

Те же слова… те же жесты… те же ласки… между тем как Евгения, пожирая глазами сына привратницы, увлекала его в соседнюю комнату.

— Твое личико!.. твои ручки!.. твои большие глаза!

Я шла в каком-то отупении, ничего не понимая… повторяя про себя с глупым упрямством:

— Полно… Такова жизнь… Такова жизнь…

В течение целого часа я ходила по тротуару перед воротами, взад и вперед, в надежде, что Вильям выйдет или войдет в дом. Я видела, как вошел лавочник, модисточка с двумя картонами, посыльный из магазина Лувр… видела выходивших паяльщиков… и еще кого-то… не знаю кого, какие-то тени… призраки… Я не посмела зайти даже к соседней привратнице… Она, конечно, плохо приняла бы меня… Да и что могла бы она мне сказать?.. Наконец, я окончательно ушла, преследуемая этим надоедным припевом:

— Такова жизнь…

Улицы показались мне невыносимо тоскливыми… Прохожие имели вид фантомов. Каждый раз, как я издали видела цилиндр, блестевший подобно маяку во мраке или куполу на солнце, сердце мое ёкало. Но всякий раз это оказывался не Вильям… На свинцовом угрюмом небе не виднелось никакого просвета…

Я вошла в свою комнату, полная отвращения ко всему…

О, да! Мужчины!.. Кто бы они ни были — извозчики, лакеи, священники или поэты, — все они одинаковы… Сволочь!..

* * *

Я думаю, что эти воспоминания будут последними. Хотя у меня есть в запасе еще много других, но все они похожи друг на друга и мне надоело без конца описывать те же истории, заставлять дефилировать те же самые лица, те же души… те же видения. И потом, я чувствую, что не могу больше сосредоточиваться на этом, потому что от этих призраков прошлого меня все больше и больше отвлекают новые заботы о моей будущей жизни. Я могла бы еще рассказать о своем пребывании у графини Фардэн. Но к чему? Я слишком устала и слишком ожесточена. Там, кроме всех прочих феноменов, царило еще тщеславие такого рода, которое более, чем какое-либо другое, мне ненавистно: литературное тщеславие… Да еще вид глупости, которая хуже всякой другой: глупость политическая…

Там царил Поль Бурже во всей его славе; этим сказано все… О! вот, действительно, философ, поэт и моралист, как раз подходящий к претенциозному ничтожеству, к умственному юродству и лживости этого общества, где все поддельно: изящество, любовь, кухня, религиозное чувство, патриотизм, искусство, милосердие, даже самый порок, облеченный, под предлогом приличий и литературы, в мишуру мистицизма, прикрытый маской святости… У них остается лишь одно искреннее желание — алчное стремление к деньгам, прибавляющее к уродствам этих марионеток еще нечто гнусное и жестокое. И только в этой области эти жалкие призраки являются действительно живыми существами…

Там я свела знакомство с Жаном; это был тоже психолог и моралист, но моралист людской и психолог передней, в своем роде еще более выскочка и юродивый, чем тот, который царил у них в салонах. Жан имел дело с ночными горшками… Г. Поль Бурже — с человеческими душами… Разница между людской и салоном не так велика, как это обыкновенно предполагают!.. Но… так как я положила портрет Жана на дно сундука… то пусть воспоминание о нем также останется погребенным на дне моего сердца, под густым слоем забвения…

Два часа ночи… печка моя гаснет, лампа чадит, а у меня больше нет ни дров, ни керосина. Лягу спать… Но мысли мои слишком возбуждены, и я не смогу заснуть. Буду мечтать о том, что приближается ко мне, о том, что наступит завтра… На дворе — тихая, безмолвная ночь. Небо сверкает звездами… Крепкий мороз сковал землю. Жозеф теперь где-нибудь в пути… Через все разделяющее нас пространство я вижу его… Вижу его, едущего в вагоне железной дороги, огромного, сурового, погруженного в думы… Он улыбается… приближается, идет ко мне… Он подарит мне, наконец, желанную свободу, успокоение, счастье… Счастье?

Завтра я его увижу…

XVII

Вот уже восемь месяцев, как я не писала ни одной строки в этом дневнике, — меня занимали другие дела и другие мысли. — Ровно три месяца прошло с тех пор, как Жозеф и я покинули Приёре и поселились в маленьком кафе, у пристани в Шербурге. Мы женаты; дела идут хорошо; дело мне нравится; я — счастлива. Рожденная у моря, я к нему же и вернулась. Хотя нельзя сказать, чтобы в прежнее время я о нем скучала, но все же видеть его снова мне приятно. Это уже не унылые пейзажи Одиерна, не его бесконечно печальные берега, не его величественные прибои… Здесь нет ничего печального; напротив, все располагает к радости… Все полно веселого шума, живописных движений, пестрой суеты военного порта. И любовь плетет свои обманные сети в чаду диких, безумных кутежей и ночных попоек. Передо мной проходят толпы людей, спешащих насладиться жизнью в промежутке между двумя дальними плаваниями; занимательные и постоянно меняющиеся картины жизни, и грудь моя вдыхает родной запах морских водорослей, который я все же люблю, хотя в детстве он не был мне особенно приятен… Я увидала здесь земляков, служащих на казенных судах… Мы не обменялись ни словом и мне даже не пришло в голову расспросить у них о моем брате… Это было так давно!.. Он как будто уже умер для меня… Здравствуй… до свиданья… будь здоров… Если они не пьяны, то чересчур глупы… Если не глупы, то чересчур пьяны… Их лица похожи на старых рыб… Никакого волнения, никаких излияний с их стороны не последовало. Да, впрочем, Жозеф не любит, чтобы я фамильярничала с простыми матросами, с этими грязными бретонцами, у которых нет гроша за душою и которые напиваются водкой самого низкого сорта.