Эстонские повести - Эрни Крустен

…Ага, опять кто-то пасть раззявил.

— Ты же знаешь, у кого Каспар в городе бывает. Пошла бы да спросила по-людски…

— Не стану я все забегаловки протраливать. Нешто угадаешь, где он валяется.

— Валяется… Каспар — человек солидный.

— В городе шлюх хватает.

Да-а-а.

Гены бушуют. Бедная Марге. Ехидство и упрямство старого Паэта из ее рта пеной выходят.

Я тридцать три года другой женщины не трогал.

А мог бы.

В городе шлюх хватает.

Крепко сказано.

Я в Кингисепп из-за Ракси поехал, только из-за Ракси. Две ночи и три дня сидели вчетвером, обсуждали, как Ракси увековечить. Я, фотограф Лепп, ветеринар Кылль и Теэмейстер, похоронных дел мастер. Теэмейстера я первого встретил в Кингисеппе возле булочной, как из Роомассаарского автобуса вылез.

— Август самый паршивый месяц, — сказал Теэмейстер, вытирая со лба трудовой пот. — Эка духотища-то, как у свиньи в брюхе, латыши туристы все пиво выхлестали, помирать никто не желает.

Рожа у него была довольно-таки постная.

— У тебя сегодня нет похорон-то? — спросил я.

— Пятый день уж без работы.

Я пригласил его отведать домашнего пивка, с собой большой был бидон, да еще в магазине прихватил кой-чего покрепче. Пошли мы к Леппу. Лепп отроду холостяк, у него церемонии разводить да всякую минуту извиняться не требуется.

А Кылль только к вечеру явился. Прямо с похорон кота. Котова хозяйка — старая дева — когда-то заставила Кылля этому коту золотые зубы вставить.

— Коты в лучший мир переселяются, — тяжко вздохнул Теэмейстер. — А люди живут и не помирают.

Он к тому времени успел изрядно поддать. Немного погодя он встал, посмотрел жалостно на Кылля и начал скорбным голосом:

— Почему твои милые глаза мне сегодня не улыбаются? Почему я не слышу больше твоего ласкового голоса?

— Хватит слюни пускать, — сказал Кылль. — Мы пока что здравствуем, еще в ящик не сыграли.

— Жалко, — сказал Теэмейстер, сел и всхлипнул. — Люди и впрямь помирать не желают.

Пришлось с ним повозиться, чтобы утешить.

— Да забудь ты про людей, — втолковывал ему Лепп. — Тебе надо Каспаровой собаке надгробное слово сочинить.

— In memoriam Ракси, — повторил Теэмейстер, почесывая хвостом камбалы лысое свое темя. — Думаешь, не сумею?

— Только ты и сумеешь, — сказал я с искренней надеждой.

Потому что Теэмейстер и вправду очень даровитый человек. Он, почитай, с десяток всяких профессий знал и в каждой оставил по себе хорошую память. Когда Теэмейстер зубным техником работал, он даже зубы рвал в лучшем виде. По обстоятельствам пришлось ему уйти из зубной лечебницы, но клиенты не могли его забыть. И Теэмейстер сидел в пивнушке под названием «Лягушка», кружка на столе, щипцы в кармане и принимал пациентов. Солидные люди, чья нога сроду не переступала порог «Лягушки», тащились в боли и горести к Теэмейстеру. Теэмейстер всем с охотой помогал. Жена его из дому выставила, и кабинета у доктора не было, вот ему и приходилось делать свои дела в нужнике «Лягушки». Правду сказать, оттуда порой слышались приглушенные крики, но собутыльники понимающе кивали, ведь как придет беда, тут не до стыда, а заработанные деньги Теэмейстер по-братски пропивал с ними вместе.

У меня у самого два сломанных корешка выдернуты в этом нужнике.

А теперь, значит, Теэмейстер скреб хвостом камбалы свою плешь и соображал насчет реквиема.

— Поскольку лично я твоего пса не видел, — рассуждал Теэмейстер, — то я могу говорить о нем не как о конкретной личности, а лишь как о собаке в общефилософском плане.

— Это не пойдет, — сказал я. — Ракси был уникальный пес.

— Сложный случай, — тяжело вздохнул Теэмейстер. — Что же делать?

— Я тебе помогу, — сказал Лепп. — У меня негативы целы.

И пошел в свою темную комнатушку. Мы пару рюмок опрокинуть не успели, как он вернулся с карточкой Ракси в натуральную величину. Такого портрета, какой Лепп пришпилил кнопками к стене, у меня у самого нет.

Долго мы молчали и глядели на Ракси.

Потом Теэмейстер встал и заунывно начал:

— Почему твои милые глаза мне сегодня не улыбаются? Почему я не слышу больше твоего ласкового голоса?

У меня комок в горле встал.

И слезы на глазах выступили.

А Теэмейстер тихо продолжал, как и полагается продолжать:

— Дорогой Ракси! Когда я был малым ребенком, все собаки казались мне большими и злыми. Когда я был молодым человеком, мне представлялось, что некоторые собаки лают и кусают, а другие собаки только лают. Теперь, когда я прожил долгую жизнь, за которую повидал множество собак, могу сказать, что на свете есть лишь две категории собак: собаки плохих хозяев и собаки хороших хозяев. Ты, Ракси, собака хорошего хозяина. Пусть земля тебе будет пухом.

— Спасибо, Волли, — сказал я, шмыгая носом. — Давайте помянем Ракси.

Помянули.

Помолчали.

— Красивую ты произнес речь, Волли, — сказал наконец Лепп. — Но не точную. У тебя старые сведения.

— Как это?

— Наши ушлые соседи с острова Хийумаа хвалятся, будто вырастили такую собаку, что не лает, не кусает, только все запоминает.

— Вполне возможно, — заметил Теэмейстер. — Однако надо учесть, что я первый раз в жизни поминал собаку.

— Учтем, — кивнул Лепп.

— Позвольте и мне сказать несколько слов, — откашлялся Кылль.

Он встал.

— Друзья, — начал Кылль. — Я считаю, что если у человека в жизни не было любимого животного, так это человек неполноценный. Когда я ездил на Абруку оперировать Раксину ногу, я убедился, что Каспар держал Ракси не для хозяйственных нужд и не ради моды. У Каспара была душевная потребность в такой собаке. Правильно я говорю?

— Правильно.

— И еще я хочу сказать тебе, Ракси, что ты был собакой доброй, благородной, собакой большой души. У тебя было необыкновенно широкое темя. Это признак богатой духовной жизни. Прими же благодарность за то, что ты был такой. Помянем Ракси!

— Спасибо, друг.

Помянули.

Затем встал Лепп.

— Я не могу говорить, как образованные люди говорят. Я простой фотограф. Но чувствую я то же, что и все вы. Даю обещание при всех при вас, что в память о собаке Каспара я устрою в Абрукаском доме культуры фотовыставку о Ракси и о Каспаре.

— Правильно! — стукнул кулаком по столу Теэмейстер. — Об обоих! Оба бравые ребята! Уникальные личности!

— Спасибо, Антон, — сказал я Леппу.

— Помянем одного и за здоровье другого, — провозгласил Теэмейстер.

Помянули.

В душе была какая-то пустота, грусть и одновременно возвышенное чувство. И я не мог разобрать, чего было больше, то ли печали по Ракси, то ли удовольствия от того, что душевно сижу с такими чудесными мужиками.

Между тем стемнело, луна взошла в таинственном августовском небе. Звезды мерцали, искрились и падали.

— Грех в такую ночь спать, — решили мы единогласно. Лепп вытащил в сад все свои матрацы и одеяла, мы улеглись на них между двумя яблонями и кустами крыжовника, каждый со своим разговором и своими думами.

— Мужики, — сказал Кылль, — хотите послушать, как звезды звенят, когда падают?

Мы хотели.

Кылль принес из дому каждому по стопке водки и по вилке. Мы лежали под кустами крыжовника, не спеша прикладывались, звякали вилками по стаканам, и этот звон и волнующее падение звезд куда-то вниз, мимо Земли, мягчили душу и холодили живот.

Слаб становится человек пред красотой мироздания. Редко мне случалось заснуть августовской ночью в лодке во время лова под тихий шепот волн, когда звездное небо над головой. Свод небесный и песня волны незабываемы, они сидят у меня в голове, как имена родных дочерей, но, смотри-ка, звякнешь вилкой по стакану, и эта чистейшая музыка вдруг все вокруг преображает.

Н-да…

До чего интересно все на свете устроено.

Наизнанку можно вывернуться от удивления.

Неужто впрямь все это для человека сотворено? Чем же мы это заслужили?

Иной раз утром, когда тебя шатает с похмелья, выйдешь во двор по нужде, так аж слеза прошибает, до чего природа хороша. Ну что бы это было, ежели, к примеру, в этакое утро трава была бы не нежно-зеленой, а, скажем, кричаще красной, а скворец не испускал бы бархатные трели, а ревел, как бульдозер. Жуть была бы.

Люди давно бы с ума посходили или сбежали с нашей планеты, ежели бы природа вокруг нас не была такой, какая есть. Это уж наверняка.

Думается, я на войне тоже в уме помрачился бы, ежели со мной не было бы абрукаского леса да моря. Море либо лес в карман не сунешь, но они были со мной. Когда в сочельник лежал я, уткнувшись носом в снег, под Великими Луками, и половина ребят из взвода уже застыла, я закрыл уши руками, чтоб от страха не вырвало, зажмурил глаза и призвал к себе море.

Оно пришло. И говорило со мной. Оно сказало: «Держись, Каспар Соом с Абруки. Войны начинаются и кончаются, а мы с тобой вечны. Ты да я, мы больше, чем самая большая война».