Гибель Помпеи (сборник) - Василий Аксенов

И вновь Леопольд Бар в субтропической прибрежной зоне, на пляже Проприано – ехали-ехали вниз, болтали-болтали – в самом деле, без труда нашли общий язык, так называемый «франг-лэ» – болтали с Флоранс – такое имя, вполне ли реальное? – болтали без конца о гибели литературы, о вырождении кинематографа, о «новых философах» – она с ними не согласна, Маркс – жив! – о майских баррикадах, о нью-йоркских опасностях, о русских кризисах, об однополой любви – она не осуждает, но все-таки не понимает, браво! – и так проскочили все указатели, и спохватились только в полусотне километров к югу от Ажаксьо на пустом бетонном паркинге, над пустынным пляжем в заливе Проприано, который, разумеется, занимался в темноте своим привычным делом – перекатыванием прибрежной гальки.

Мадам Флоранс, оставив в машине парижские и боливийские одежды, в джинсах и кофточке, танцующей походкой – экая балерина! – путешествовала по пляжу. Гибка. Лео Бар плелся сзади, увязая в песке, спотыкаясь о гальку, все время стараясь быть в стиле ночного сюжетика, подтягивая живот и все время чувствуя свою неуклюжесть, недостаток в плечах, избыток в бедрах, и куря, куря беспрерывно, не столько от смущения даже, сколько для того, чтобы быть в стиле ночного сюжетика – мужчина с мерцающим огоньком в зубах. Скрежет зубовный.

– Вы, я смотрю, запойный курильщик, настоящий чэйнсмокер, – сказала она, смеясь. Поворот мальчишеской головы, грудки, плечики – под промельком луны сейчас ей восемнадцать. – Куда-то мы заехали, – сказал он туповато. Грохот волн достиг его ушей из глубины залива: там в лунном кипении, словно измученные возрастом и излишествами коренные зубы, тихо перемещались Сцилла и Харибда. – Вот шахматы. Вы – игрок? – под ногами у нее оказалась огромная шахматная доска. В промельках луны черные поля светились ярче, чем белые. Большущие, словно индюки или коты, фигуры были перепутаны и частично валялись на песке. – Куда-то мы с вами заехали, – повторил он, уже понимая, что эта фраза останется без ответа и что, по ее мнению, они заехали как раз туда, куда надо. Друг Полидевк, залепи-ка мне воском уши. Друзья отсутствуют, воск застыл, канаты сгнили, гибельное пение сирен приближается, простыня залива топорщится острыми режущими углами Сциллы и Харибды, они сближаются, тихое тело мое в водоворотах. – А вы? – А мне все равно! – Вам все равно, побеждать или проигрывать, так я понимаю? – Не сомневаюсь в победе. Уверена, что я значительно сильнее вас. – Вы знаете теорию? – О нет! Простите мой смех, он неуместен. Я надеюсь только на практику. Простите, опять смеюсь, это нервное. Итак, у вас белые. На всякий случай, как ваше имя? – Я ведь уже сказал еще там, в горах. – Простите, не уловила. – Меня зовут Альфред. – Хочу заранее предупредить, ходы мои будут просты. е2 – е4 – е2 – е4… похоже, что вы сильный игрок. Теперь молчание, прошу вас, я должна подумать…

Она действительно застыла, покусывая ноготь мизинца и вроде бы думая о чем-то и как бы глядя на доску. Иногда она поднимала глаза на Лео Бара и улыбалась. В промельках луны поблескивали зубы и белки глаз. Словно негритянка. Какое странное кокетство, думал он, я давно уже с такими делами не встречался. Откуда взялась здесь шахматная доска? Ясно, что это пляжный атрибут, что летом здесь так играют в шахматы, но почему она, эта доска, и эти фигуры, крупные, словно домашние животные, появились именно в моей жизни? Почему, куда я ни сунусь, тут же возникает вздор? Мадам Флоранс сделала ход, тот самый, необходимый для развития четырехходовой комбинации, известной под названием «киндер-мат».

– Вам мат, мадам Флоранс…

– Вы шутите, месье Альфред?

Глаза в глаза, сливающаяся улыбка – немало, должно быть, за пленкой этой ночи всего стоит: очарования и дрязги, шампанское, аборты, неглупые соображения, гормональные пилюли, независимость, унижения, возьми меня с собой…

– Да нет же, в самом деле, это невозможно, это какой-то средиземноморский обман, вот кто настоящий корсар, обманщик и бандит, вы, месье Альфред, давайте меняться, теперь вы – черными!

Они пошли вокруг доски, но оба в одну сторону и столкнулись, потеря равновесия, смех, протянутые руки, прыжок – вполне грациозный со стороны мадам Флоранс, крабообразное, но не лишенное стремительности движение со стороны «месье Альфреда». Теперь я хожу первая! Реванш! Реванш! е2 – е4… Вы отвечаете, не подумав. Дело в том, что я даже не помню, сколько раз я встречал в своей жизни эту позицию. И вы уже отвыкли от неожиданностей? Любая неожиданность – это штамп. А между тем они вас ждут. Кто ждет? Неожиданности! Сомневаюсь! Вы обнаглели от победы! Мадам Флоранс, вам снова мат и снова в четыре хода. Месье Альфред, вы гад, вы хам, вы просто последняя наглая сволочь и убирайтесь к черту, мне противно на вас смотреть!

Она упала в песок возле доски и разрыдалась. Рука ее билась как рыба, сметая дурацкие пластмассовые фигуры. Лео Бар, пожимая плечами с застывшей туповатой улыбкой – он отлично знал эту свою мину, эдакая «недоделанность», и даже любил ее, потому что она отпугивала людей, – пошел прочь, сделал несколько шагов по плотному песку, а потом сел на кучу разящих гнилью водорослей, обхватил руками колени и стал глядеть в темную муть залива. Сцилла и Харибда, плюясь и шипя, удалялись и растворялись в ночи; не меньшие призраки смерти, чем подбитые танки Синая.

Тоска охватила его. Неточное выражение. Тоска заполнила его. И это не совсем верно. Тоска, настоящая тоска, была, должно быть, еще в стороне, быть может, даже удалялась сейчас вместе с этими траулерами, что были похожи в тумане на больные зубы или на скалы блаженных мифов. Проклятая двойная, если не тройная, метафора! Большая тоска растекалась по горизонту, обволакивая всю Корсику, скрывая и Сардинию, но малые ее сестры были здесь с ним, одна охватывала, а другая – заполняла: ни сжаться, ни лопнуть не было сил.

– Вы тоже плачете, бедный Леопольд Бар, – произнесла издалека мадам Флоранс. – Бедный вы мой, разве можно так играть в шахматы с женщинами?

Какая родная душа, подумалось ему. Мы не расстанемся теперь никогда.

В машине она поправила свой незамысловатый мэйк-ап и надела боливийскую шляпу.

– Вы все ищете себе дочь, Лео Бар, а между тем вам нужна мама…

Вместе со шляпой вернулись и фрейдистские познания. Скорей бы довезти ее до города, высадить и забыть. В ночной гонке на лунном шоссе светились два ее слабых колена. Зачем нам вся женщина, если есть два ее колена?

В холле гостиницы «Феш», несмотря на поздний час, двое мужчин играли в карты. Один был давешний негр или, вернее, прошлогодний негр, может быть, даже позапрошлогодний негр. Вторым был молодой человек в кожаной курточке с прозрачными испуганными глазами. Кто, черт побери, был с прозрачными испуганными глазами – молодой человек или курточка? Не выбраться из литературы… Игроки уставились на Лео Бара, когда он вошел злой и даже от злости не лишенный скульптурности. Затем оба встали, и пройти мимо, как бы не заметив, не было уже никакой возможности.

– Месье Бар, извините, я жду вас весь день, – сказал молодой человек и протянул руку. – Журналист Болинари. Огюст Болинари.

Лео Бар, задохнувшись от неожиданности, не нашел ничего лучшего, как взять протянутую для рукопожатия руку своей левой рукой за ее запястье.

– Позвольте… однако… поздний час…

Черная рука тоже направилась к нему, и с ней-то уже пришлось соединиться ладонь в ладонь.

– Позвольте представить вам американского писателя Уилла Барни. Это наш старый друг, я имею в виду, друг нашего острова. Он приезжает сюда всегда одновременно с вами.

– Кто-то есть еще, кажется, третий? – спросил Лео Бар, с надеждой глядя на маленькие черные ушки, то появляющиеся над столом, то пропадающие.

– Да-да, – угодливым смехом залился Огюст Болинари. – Позвольте представить, Чарльз Дарвин.

На руках у него появилось удивительное создание – собачонка пекинес черной шерсти с голубыми, как у хозяина, но нагловатыми глазами. Розовый язычок, остренькие зубки.

– Вот она – вершина эволюции, – глубокомысленно сказал Лео Бар.

Местный журналист был счастлив: писательский контакт начался. Он хотел бы, чтобы месье Бар не сомневался, чтобы между ними не было никакой двусмысленности, он клянется честью – никаких интервью, просто он хотел бы пригласить и вас, Бар, и вас, Барни, на ужин… здесь по соседству чудный ресторан, свежайшие скампи, гамбусы, крабы, устрицы, все прямо из моря, причал в ста метрах от ресторана, все прямо с траулеров, из залива Проприано… вы говорите – Сцилла и Харибда?.. благодарю вас, Бар, еще один подарок… два таких подарка за пять минут контакта… нет-нет, этого не переоценить… еще раз заверяю, никаких интервью, просто как старый поклонник вашего творчества, Бар, и вашего, Барни, я хотел бы проявить провинциальное островное гостеприимство…

Леопольд Бар тут заметил зеркало и всю группу лиц, отраженную в нем: высокого американца в твидовом пиджаке и свитере под горло, но босого, Чарльза Дарвина, сосущего палец хозяина, самого Огюста Болинари, маленького, стройненького, затянутого в джинсы и курточку, чуть-чуть похожего, конечно, на Наполеона, но одержимого скромностью, и, наконец, себя, беловато-розового, со слегка отвисшим подбородком, полуоткрытым ртом и диким хохлом на голове – кепка-то, оказывается, где-то потеряна. Скопище людей и животных на одном квадратном метре земли, перенаселенное пространство. Шаг в сторону – это уже поиск гармонии.