Я Береза, как слышите меня - Анна Тимофеева-Егорова

А еще за двумя рядами проволоки - инфекционный барак - кромешный ад голод, грязь, избиения, стоны, смерть. Врачи из Берлина организовали в одном из бараков лечебно-экспериментальный пункт, где больным прививали различные инфекционные болезни, а у некоторых ампутировали совершенно здоровые конечности... Фашисты стремились любыми путями истребить советских людей. За малейшую провинность одного из пленных накладывали штраф на весь барак лишали истощенных до предела людей на срок до трех дней хлеба, супа или того и другого вместе.

В лазарете господствовали фашистские палачи Менцель и Ленц. Каждую ночь эти два молодчика на глазах больных убивали очередную жертву. Никто не был застрахован от возможной участи. Полуживые, истерзанные голодом, холодом, недосыпанием, мы пытались выбраться из лазарета, но тщетно.

И вот в лазарете появились вы, Чахер, - немец, капрал, охранник, переводчик. Прекратились ночные посещения фашистских палачей. Прекратились "опыты". Помещение лазарета стало немного отапливаться. Появились первые выздоровевшие и первые побеги. С вашим личным участием, Чахер, разрабатывались и готовились групповые и одиночные побеги. Вы сами разведывали места возможных подкопов и проходов для беглецов, отвлекали охрану, когда совершался побег. По национальности я еврей, а, как вы знаете, в лагере комиссаров и евреев уничтожали нещадно. Меня гестапо, как смертника, отправило на каменный карьер: там - мучительная гибель. Вы, Чахер, с доктором Синяковым сумели перевести меня в лазарет и списать в умершие. Днем я прятался за спины раненых на верхних нарах, а ночью ходил по бараку, "отдыхал". Только вам и Георгию Федоровичу я обязан своим спасением от неминуемой смерти. Низко вам кланяюсь и говорю - до встречи после победы у меня дома, в Москве".

Все три письма Гельмуту Чахеру были датированы 7 июля 1943 года. Меня же в Кюстринский лагерь привезли в первых числах сентября 1944-го. Значит, Чахера в лагере уже не было и мои документы хранил кто-то другой?..

При следующей встрече с доктором Синяковым я все-таки решила сказать ему об этом и уточнить, кто же сохранил в страшной неволе мой партийный билет и ордена.

- Леня-комсомолец! - припомнил Георгий Федорович. - Это совершенно точно.

- А фамилия Лени? - спросила я.

- Не знаю. Все в лагере звали его Леней-комсомольцем.

Как-то, будучи с делегацией Комитета ветеранов войны, возглавляемой маршалом Тимошенко, в Югославии, мне довелось встретиться в Загребе еще с одним бывшим узником лагеря "ЗЦ". Это был фармацевт Жарко Иеренич. Мы сидели с ним долго, вспоминая те тяжкие дни нашего заключения. И вот Жарко достает из кармана и показывает мне маленькую, пожелтевшую от времени фотографию. На фоне аптечных банок сидит Иеренич - худой, изможденный, а позади него стоит какой-то паренек.

Я поинтересовалась, кто это. И тогда Иеренич ответил:

- Леня-комсомолец! Вот там наверху, куда немцы не лазили, он хранил какие-то документы в банке с ядом.

Перевернула я фотографию и с трудом прочитала уже изрядно стершиеся буквы - Алексей Кузьмич Крылов, село Юрьевка, Приморского района, Запорожской области.

Когда приехала домой, тут же написала письмо в Юрьевку. Ответ пришел не сразу, потому что Алексей Кузьмич жил и работал фельдшером в соседнем селе.

Но вот, наконец, получаю: "Мне живо представляется каменный холодный каземат для одиночного заключения, где находились вы, будучи тяжело больной, методы лечения ваших ран...

Я вспомнил, как хранил ваш партбилет, награды...".

Вот так отыскался Леня-комсомолец.

А в 1963 году через журнал "Огонек" я получила первую весточку от профессора Павле Трпинаца. Он писал, что жив, здоров, что заведует кафедрой биохимии в университете Белграда.

Через три года с волнением я читала Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик:

"За мужество и отвагу, проявленные при спасении жизни советских военнопленных в годы Великой Отечественной Войны, наградить гражданина Социалистической Федеративной Республики Югославии Павле Трпинаца орденом Отечественной войны 2-ой степени."

Скуп и немногословен был Указ. А у меня, когда читала его, вместе с радостью за Павле невольно вставали воспоминания об этом мужественном человеке.

... В лагерь привезли тяжело раненного советского разведчика. На допросе он молчал, не проронил ни слова. Тогда гестаповцы решили подослать к нему провокатора. Узнав, что грозит нашему разведчику, Трпинац немедленно сообщил об этом Синякову - члену подпольной антифашистской организации лагеря. И вот Синяков и Трпинац берут трех санитаров (один из них радист, знающий азбуку Морзе) и идут на врачебный обход в барак, где находится разведчик.

Он лежал в отдельной каморке на топчане под охраной автоматчика, рядом провокатор, забинтованный, как мумия. Обход больных начался с того, что Трпинац встал между топчанами, а Синяков в это время громко расспрашивать провокатора о самочувствии тот тяжело стонал. Доктор сочувствовал "больному", обещал исцеление, а радист в это время отстукивал пальцами по бинтам разведчика морзянку: "Рядом лежит провокатор!" Так он повторил несколько раз, пока раненый не дал сигнал глазами, что понял, в чем дело.

Врачебный обход закончился. Поразительная отвага и находчивость врачей спасли тогда от неминуемой гибели еще одного советского человека...

Спустя время после опубликования Указа по приглашению министра здравоохранения к нам из Югославии прилетели профессор Трпинац, а из Челябинска - доктор Синяков. Рассказам нашим и воспоминаниям не было конца! На встречу собрались и другие товарищи по беде.

Приехал Николай Майоров, бывший летчик-штурмовик, а в дни встречи уже работник одного из институтов Академии наук СССР. Фашисты сбили его над Сандамирским плацдармом в тот самый день, 20 августа 1944 года, когда сбили и меня на Магнушевском. Тут же, где он упал вместе с самолетом, его прошили автоматной очередью. Но не суждено было умереть гвардейцу 95-го штурмового авиационного полка. Его, чуть живого, подобрала похоронная команда, состоявшая из стариков и юнцов тотальной мобилизации. Так, с развороченной челюстью и газовой гангреной руки Майоров оказался в Кюстринском лагере "ЗЦ".

Георгий Федорович Синяков, наш русский доктор, из "кусочков" собрал челюсть, спас руку, а главное - жизнь. Русскому доктору Синякову помогал в исцелении летчика Майорова Павле Трпинац.

Прочтя указ, Майоров говорил мне по телефону и плакал... Он не знал, что Синяков и Трпинац остались живы:

- Анна Александровна! Я думал, что их нет в живых. Какая радость! Какое счастье! Дайте, пожалуйста, мне их адреса. Я сейчас же полечу к ним.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});