Пандора в Конго - Альберт Санчес Пиньоль

– Я вас очень хорошо помню. Вы тот самый молодой человек, который проклинал кайзера, когда аэростаты разбомбили это здание, – сказал он, показывая на развалины пансиона. – Я тогда вручил вам повестку. Вы так негодовали! Трудно забыть такого пылкого юношу.

– Да, да. Это действительно был я. – Мне вспомнилась та ночь, и я тоже ему улыбнулся.

С точки зрения людей, переживших бомбежки, эта встреча казалась более забавной, чем была на самом деле.

– Простите за беспокойство, – продолжил почтальон, – но некоторое время спустя на ваше имя – на имя Томаса Томсона – пришло еще одно письмо. К несчастью, я не знал, как мне с ним поступить. Все жильцы этого дома разъехались, и мне не у кого было узнать, в какую часть вас направили служить. Тогда я сдал письмо на хранение в центральном почтовом отделении. Я подумал, что такой решительный и пылкий юноша, как вы, непременно сходит за письмом, если узнает, что кто-то решил сообщить ему какие-то известия. Рано или поздно сходит. Я пожал плечами:

– Спасибо за ваше внимание. Но я сирота, да и друзей у меня немного. Не думаю, чтобы в этом письме было что-нибудь важное.

– А я думаю, что было, – уверенно заявил почтальон. – Это письмо пришло из тюрьмы, и его отправитель был приговорен к смерти. Я знаю об этом, потому что имя у него было очень известное.

Потом он снова сел на велосипед и поехал вниз по улице. Нажимая на педали, он обернулся и сказал:

– Ну что ж, как хотите. Если письмо вас все же заинтересует, оно вас еще ожидает в центральном почтовом отделении. Знаете что? Бывают письма, которые десятилетиями ждут своего адресата, прежде чем попасть к нему в руки.

Почему судьба свела меня в тот день с этим сердобольным почтальоном? Когда немецкая бомба сожгла книгу, такой человек, как Томми Томсон, неминуемо должен был возмущенно орать посреди улицы. А почтальон должен был неминуемо запомнить мои вопли, поэтому он неминуемо рано или поздно должен был узнать меня на улице.

Почему наш пансион разбомбил тот немецкий аэростат? Потому что мы воевали с Германией. А почему мы воевали с Германией? Из-за колоний; потому что колонии обогащали целые страны и отдельных их жителей. Именно поэтому братья Краверы отправились в колонии: они хотели обогатиться. А если бы они не поехали в колонии, я бы никогда ничего не написал. Все очень просто, но в то же время очень сложно.

Из слов почтальона я заключил, что речь шла о письме от Маркуса. «Может быть, – сказал я себе, – Маркус написал мне что-нибудь после того, как меня призвали в армию». Я не смог даже проститься с ним. В те дни у меня было много свободного времени и в основном по этой причине я сходил за письмом.

Я ошибался. Письмо было не от Маркуса. Его написал консул Каземент.

Когда Каземент писал эти строки, он не мог представить себе, что я в это самое время носил униформу войск, против которых он так страстно боролся, и по этой причине письмо пролежит на почте целых два года. Вспомним, что письмо попало мне в руки осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года, а Каземента казнили в тысяча девятьсот шестнадцатом, когда я был на фронте. Боже мой, какое письмо! Я не стал вскрывать его на почте. Мне помнится, что я пришел в пансион, направился в гостиную и устроился в кресле, которое стояло спинкой к окну. В кресле напротив, как всегда, восседал Модепа. Он листал последний выпуск «Таймс оф Британ», на который мы имели бесплатную подписку благодаря тому посту, который я занимал в газете.

Никогда в жизни никакое письмо или любое другое чтение не вызывало во мне такого волнения. Прошло шестьдесят лет, а я до сих пор могу повторить его текст на память.

В нем говорилось:

Уважаемый господин Томас Томсон!

Мое тело послужит преградой для двадцати четырех пуль прежде, чем вы прочитаете эти строки. У меня осталось совсем немного времени, и я не хочу терять его на жалобы. Наша встреча была коротка, и мы не смогли близко узнать друг друга, но, тем не менее, я успел обнаружить в вас одну добродетель – любовь к истине. Как бы то ни было, эти строки не призывают вас бороться за то, чтобы изменить вынесенный мне приговор, – это задача невыполнимая. Речь идет о другом судебном процессе, в котором наши интересы совпадают.

Дело Гарвея, ведение которого началось раньше моего, закончится позже, чем мое. Как вы, надеюсь, помните, я был одним из тех, кто предложил собрать подписи европейцев, проживавших в Леопольдвиле. Все эти достойные граждане, бельгийцы и англичане, подписали документ, утверждавший преступность личности Маркуса Гарвея. Я знаю, о чемвы думаете: адвокату Гарвея будет очень несложно опровергнуть мои слова. Но это неважно. Если мои расчеты верны, Маркусу не удастся так легко избежать правосудия.

Вы уже, наверное, догадались, – а если нет, то я весьма сожалею, что не заслужил о себе более высокого мнения, – что такой человек, как я, никогда не ограничился бы простым предоставлением подписей в суд. В моем распоряжении есть также свидетель, показания которого должны привести к осуждению Гарвея. Однако в то время, когда мы с вами встретились, восстание в Ирландии уже начиналось. И моя судьба – победа или поражение – также была предначертана. Мне выпало поражение.

Сейчас я лишен возможности лично позаботиться об этом свидетеле. Могу ли я доверить его кому-нибудь, кроме вас? При существующих обстоятельствах иного выхода у меня не остается. Знайте, что этот свидетель получил от меня указания явиться по адресу, который вы мне оставили. Надеюсь, вы сможете предоставить ему убежище вместо меня. Сделайте так, чтобы он мог прийти в суд и дать показания. Больше я у вас ничего не прошу. Я знаю, что адвокат Гарвея оплачивает вашу работу. Ноу меня не вызывает сомнения, что в этой борьбе интересов вашего работодателя и правосудия вы займете сторону правосудия.

И последнее: человек, которого я посылаю к вам, надежен, верен и дисциплинирован. Я велел ему приехать к вашему пансиону и не двигаться с места, пока кто-нибудь не обратится к нему как должно. И можете быть уверены: если я приказал ему не двигаться, то он не уйдет. Пусть льет дождь, палит солнце, пусть пройдет тысяча лет. (Итак, я прошу вас, чтобы вы были внимательны: он скоро появится.) И еще: наш человек получил четкий приказ не называть своего имени и не говорить о деле Гарвея ни с кем, кроме определенного человека. Как мой посланец узнает этого человека (то есть вас)? При помощи пароля. Вот он:

«Конго это Конго это Конго это Конго».

Повторите эту фразу три раза. Всего вы должны произнести слово «Конго» двенадцать раз. Извините, я не слишком оригинален, когда придумываю пароли. Но если какое-то слово может охарактеризовать моего свидетеля, то это, безусловно, оно. Кроме того, здравый смысл велит мне избегать сложных построений, чтобы не вызвать подозрений у почтовых цензоров. Очень скоро я стану таким же мертвецом, как любой другой труп, но, пока я жив, я не такой человек, как остальные.

P. S. Власти, которые содержат меня под стражей, прочитав это письмо, убедились в том, что оно не содержит никаких политических сведений, и любезно согласились на его отправку. В связи с этим оно не будет проходить через иных почтовых цензоров и его доставят по указанному мною адресу.

Долгих вам лет жизни и да расцветает вокруг вас справедливость, как пышный сад.

Я закончил чтение, но продолжение письма оставалось передо мной и имело образ сидевшего в кресле господина Модепа.

– Вас на самом деле зовут не Модепа, не так ли? – спросил я.

Еще не успев закончить фразу, я понял, что имя «Модепа» было фонетическим воспроизведением французского выражения «mot de pas», что означает «пароль». Услышав мой вопрос, Модепа резким жестом опустил газету, точно так же, как я минутой раньше отложил письмо.

– Вы Пепе. – Он внимательно посмотрел на меня, и я продолжил: – Вы должны были умереть.

Он не спеша обдумал мое заявление и наконец сказал:

– Нет, я жив.

Я встал с кресла, протянул ему руку и, не скрывая дрожь в голосе, сказал:

– Господин Годефруа, вы сделаете мне честь, если согласитесь выпить со мной.

Я увел его из дома. Почему мне это пришло в голову? Наверное, потому, что в глубине души я знал правду и хотел выиграть немного времени, прежде чем услышать ее. Мы пошли в ирландскую таверну, куда часто наведывался Мак-Маон: там был небольшой отдельный кабинет.

Последовавшая за этим сцена доказывает, что самые драматические моменты нашей жизни могут одновременно быть и самыми нелепыми. Мне было известно истинное имя Годефруа, а потому я знал, кто был передо мной. Таким образом, пароль терял всякий смысл. Однако мой собеседник настоял на выполнении всех правил с фанатичной настойчивостью. Ему был дан приказ не откровенничать ни с кем, пока он не услышит пароль. Он ждал два года и мог спокойно прождать еще два.