Камероны - Роберт Крайтон

– Господи ты боже мой, кто, ты думаешь, ты есть и куда тебя несет? – сказала она. – Ведь не так все и плохо, – чего ж тебе еще-то надо?

Гиллона поразила и обидела враждебность в ее глазах – старых голубых глазах, блеклых, как блюдца, которые много и часто мыли.

– Ты хоть можешь понять, сколько страданий ты нам принес, – а все чтоб потешить свою гордость да карман себе набить!

Заметил он и то, как дружно закивали вокруг, в основном пожилые женщины, какая едва прикрытая злоба была в их глазах.

Для начала его спросили, когда же дело будет слушаться в суде. Все были уверены, что, как только оно поступит в суд, придет конец локауту, потому что тогда уже не будет в нем смысла. Но Гиллон ничего не знал. Мистер Макдональд не писал ему. Что же оставалось углекопу – знай жди. Среди их братии никого ведь не было, кто мог бы сказать, сколько надобно времени, чтобы дело дошло до суда.

– А бумаги-то нужные все заполнены? – спросил кто-то.

– Угу, наверно.

– Но точно ты не знаешь?

– Понимаете, у меня известный поверенный, и он наверняка знает, что надо делать.

– Да уж, вроде бы должен. А то ведь больно тут у нас животы от голода подвело.

– Так ведь и в нашей семье тоже.

Теперь они уже попривыкли к солнцу, и радость от того, что не надо ходить на работу, немного померкла. Что же до организации рабочих – вся беда была в том, что тут не делалось ничего. Борьба шла в судах и юридических конторах, где-то очень далеко. А в Питманго люди лишь сидели у порога своих домов и ждали. Иные мужчины по ночам ходили браконьерствовать в Ломондские горы и приносили оттуда форель, куропаток, иногда зайцев, а более смелые – вернее, доведенные до предела отчаяния – под покровом ночи выкрадывали из спящего стада даже ягнят. Но в большинстве своем люди сидели на солнышке у порога домов, докуривали последние остатки табака и прислушивались к веселому зову рабочих гудков и непрерывному грохоту дробилок, которые долетали через долину из Западного Манго. В Питманго слыхали, что там никогда еще не было столько работы.

– Ну, ладно, я соглашусь с тобой. Что, по-твоему, я должен делать? – спросил Гиллон у Мэгги. Они впервые говорили о том, что происходило в Питманго, с того вечера, когда Мэпги прокусила Сэму руку.

– Не знаю. – Она не смотрела на него. – Ты в это дело встрял. Ты из него и выбирайся.

– ›Но я не желаю из него выбираться. Я не собираюсь выбираться. Я только хочу вывести из-под удара их.

– Нельзя две птицы сразу в руках держать, Гиллон! А ты всегда пытаешься поступить именно так.

– Я же обратился к тебе за помощью.

Он подошел к окну залы и посмотрел вниз, на раскачивающиеся темные ветви сосны. Случалось, ночью, когда ветер свистел в ветках, Гиллон представлял себе, как он висит на одном из суков.

– Не могу я идти по улице и чувствовать, как они смотрят на меня. Не могу я слышать, как дети просят есть. Не могу я, когда они плачут. А я слышу по ночам, как они плачут.

– Тебе достаточно пойти в Брамби-Холл и сказать, что ты берешь дело из суда.

– Если я пойду туда, то я уже не буду Гиллоном Камероном, и ты это знаешь.

– Неужели ты такой упрямый? Неужели твоя гордость столько стоит?

– Дело не в моей гордости, и это ты тоже знаешь. Сейчас мы стоим. против них, стоим в открытую. Имеет человек право явиться и украсть у нас пустошь, не сказавши ни слова – ни единого? Ты-то понимаешь, что это значит? У нас на глазах крадут наше достояние, а мы стоим и улыбаемся! Я уже говорил тебе, Мэг, и это серьезно: не стану я больше сам себе затыкать рот. Не буду я жить в таком месте, где я вынужден улыбаться, когда меня бьют. Не желаю я больше улыбаться.

Она оторвалась от своих дел и подошла к нему. Она не касалась его, но стояла так близко, что он кожей чувствовал ее.

– Ну, хорошо. У вас обоих есть гордость, но он к тому же возглавляет предприятие, в которое вложены миллионы. Ты проверил, сколько кораблей стоит в гавани, друг?

– А какое значение имеют сейчас корабли?

– Неужели, ты думаешь, он объявил 'бы локаут, если бы в гавани стояли угольщики?

Бывают моменты, когда человек, услышав истину, сразу понимает, что он был круглым дураком. Ему даже не нужно в этом признаваться, это каленым железом жжет его внутри. Он был дураком и в чувствах, и в мыслях, – словом, круглым дураком.

Он поднял людей на борьбу в неподходящее время года, когда рабочие слабее всего стоят на ногах. Он подал в суд на лорда Файфа, когда все преимущества на стороне лорда. Он объявил войну Файфу, а потом позволил ему выбрать поле битвы и оружие для борьбы. И нечего винить в этом Энгуса Макдональда: не может городской адвокат знать повседневную жизнь угольного поселка, а Гиллон по доброй воле закрыл на все глаза. Он был сам себе противен. Значит, целый месяц люди страдали ни за что.

– Когда в Сент-Эндрюсе будет достаточное количество угольщиков, Файф найдет какой-нибудь предлог и велит Брозкоку открыть шахты, и люди пойдут в них работать, Гиллон, потому что женщины и дети заставят их пойти. И ничто не изменится.

– Но суд-то. Ты забываешь, что у нас дело в суде. И к тому времени мы выиграем его – лорд Файф никогда в жизни не сможет выкрутиться.

– Ты этому веришь? – опросила Мэгги. Она печально и в то же время чуть лине с нежностью покачала головой. – Сколько еще Гиллонов Камеронов можно, по-твоему, найти в Питманго?

Он отошел от окна.

– Что же мне теперь-то делать?

– О, господи, Гиллон, да шевелись же ты, милый. Пошли кого-нибудь сегодня вечером на Горную пустошь, пусть посчитает, сколько в гавани судов, чтобы ты хоть знал, на каком ты свете.

И он снова почувствовал себя. круглым дураком.

Вечером пошел дождь и на пустоши было не по-летнему холодно, бушевал ветер.

– Не сможет он подсчитать их в такое ненастье, – сказал Гиллон.

– Тогда пусть спустится вниз и пересчитает их в гавани. О господи, Гиллон, детишки ночи напролет плачут – есть хотят, а ты боишься, что взрослый малый может немножко промокнуть на пустоши!

Он знал: это кажущееся великодушие было на самом деле лишь проявлением слабости. Джемми лежал, свернувшись у догоравшего огня.

– Не хочу я идти туда, папа, – сказал Джем.

– Это еще почему? – Он был очень суров. Мэгги права. И так уже слишком много было проявлено мягкосердечия, прямо какое-то размягчение мозгов. Карнавал, праздник солнца кончился.

– Я не очень хорошо себя чувствую.

– Значит, не очень хорошо себя чувствуешь? А как, ты думаешь, чувствуют себя сейчас питманговские дети? Ты знаешь, что вчера позади Монкриффской аллеи в глиняном карьере нашли мальчика, который ел глину – целыми пригоршнями?

Джемми признался, что не знал этого.

– Мальчишка сказал, что он уже целую неделю ест ее – просто чтобы чем-то набить себе живот. /Ну-ка, садись.

Джемми сел.

– По-моему, ты выглядишь вполне здоровым.

– Может, оно и так, папа, но чувствую я себя неважно.

Тут в кухню вернулась мать, подошла к Джему и приложила руку сначала к его щеке, потом ко лбу.

– Все у тебя в порядке. Пойди посмотри на себя в зеркало.

Джем встал и, шаркая ногами, потащился через комнату.

– А теперь ответь мне на такой вопрос, – сказала мать. – Если бы сегодня в Кауденбите был матч, матч на звание чемпиона, и ты мог пойти, ты бы пошел? Смотри, смотри в зеркало. И отвечай начистоту.

Джемми наконец улыбнулся своему отражению.

– Да уж, – оказал он, – я бы попытался.

– В таком случае…

– Ну, ладно, ладно.

Он пересек комнату, натянул свою шахтерскую куртку и пошел наверх за шапкой, хотя носил ее обычно только на работе. Когда он предстал перед Гиллоном, тот заметил, что щеки у сына ввалились и дышит он с трудом.

– И все-таки неважно я себя чувствую, – сказал он, уже стоя в дверях. – Спокойной ночи.

Гиллон почувствовал, как по комнате прошел холод, когда открылась дверь.

– Может, не следовало ему…

– А может, следовало, – прервала его Мэгги. – Если он в самом деле больной, так вернется.

– Очень он упрямый. Весь в тебя.

– Ох!

– Если он за что возьмется, то не остановится.

– Нет, вы только посмотрите – кто бы говорил-то!

– Это же правда. Он твой сын, Мэг. Вас и разъединяет как раз то, что слишком вы похожи друг на друга. Он – Драм до глубины души.

– Душа, душа… Что это ты все на душу ссылаешься, когда не веришь ни в бога, ни в душу?

Они ели овсяные галеты и, чтобы наполнить желудок, запивали горячей водой, когда Уолтер Боун постучал в дверь.

– Я хочу, чтобы вы узнали об этом от меня, прежде чем вам кто другой сообщит, – сказал он. – Джин Уоллес умерла сегодня в своем доме, сидя в кресле. Доктор Гаури заявил, что смерть произошла от недоедания, которое привело к полному истощению организма.

Ложка выпала из пальцев Гиллона.

– Значит, это я виноват. Я убил ее, – сказал он.

– Только не устраивай нам тут трагедий, – сказал мистер Боун. Голос его звучал резко.