Годы эмиграции - Марк Вишняк

Едва ли не самыми существенными были статьи, написанные о книге ближайшими сотрудниками «Современных Записок» Кусковой и Степуном. Оба очень сочувственно отозвались о книге, хотя и радикально разошлись по существу: то, что Кускова одобряла и в чем соглашалась с автором книги, Степун осуждал. Но и Степун, заведовавший литературно-критическим отделом нашего журнала и постоянный его сотрудник, свидетельствовал, что «всё была так, как о том повествует М. В.»

Как и Кускова, он считал, что прекращение журнала вызвано было не только недостатком материальных средств, а может быть, главным образом, мировоззренческим «редакционным кризисом». Это была всё та же характерная для русской интеллигенции проблема: обязательной связи идеи свободы, демократии или социализма с той или иной единственно безусловной и непогрешимой, вечной истиной (богооткровения или марксизма-ленинизма) или – принципиального отрицания обязательности такой связанности защиты, по выражению Степуна, «выхолощенного» представления о свободе, демократии, социализме, как ценностей относительных.

Не стану приводить здесь другие отзывы о книге, – благоприятные и неблагоприятные, среди которых всех превзошел некий Владимир Рудинский, конечно, в «Возрождении» (№ 70). Рядом с прямой ложью и клеветой по адресу «Современных Записок», мне лично вменялось в вину не прямо, а путем инсинуации («как говорят»), что я «написал и опубликовал еще при жизни старого писателя (Шмелева) статью, которая, как говорят (! – М. В.) ускорила его смерть». Бесстыжему Рудинскому, как и напечатавшему его отзыв журналу, было «трудно читать (мою статью) без краски стыда за автора...»

Когда прошло два с лишним года после появления книги, я срезюмировал существо откликов на нее, печатных и письменных, и опубликовал его в качестве своего «Заключительного слова» в «Новом Журнале». На следующей книге, посвященной памяти скончавшегося редактора «Нового Журнала» М. М. Карповича, кончилась моя многолетняя связь с журналом, выражавшаяся не только в постоянном сотрудничестве, но и в обсуждении с редактором и секретарем очередных редакционных вопросов.

Расскажу, как это произошло, – как не столько я порвал эти связи, сколько их порвали. Придется начать издалека и вернуться к злополучной статье Ульянова в «Воздушных Путях». Редактор последних Р. Н. Гринберг устроил у себя обсуждение вышедшей первой книги Альманаха со злосчастной статьей, «Ignorantia est», против русской интеллигенции. Приглашены были сотрудники Альманаха и несколько знакомых устроителя собрания, причастных к литературе, публицистике, музыке. Хотя в Альманахе было много самых разнообразных и интересных статей, «Поэма без героя» Ахматовой и другие, обсуждение сразу и исключительно сосредоточилось на статье присутствовавшего на собрании Ульянова. Говорили в порядке, в каком занимали места. Когда очередь дошла до Ульянова, он только повторил сказанное им в статье, ничего не взяв обратно и никак не отозвавшись на появившуюся уже в «Социалистическом Вестнике» критику мою. Когда же слово было предоставлено мне, я дополнил напечатанное в «Социалистическом Вестнике» несколькими выразительными цитатами, взятыми из былых писаний Ульянова в советских изданиях.

Это встретило неодобрение со стороны тех, кто разделял взгляды Ульянова или сочувствовал ему. Все же обсуждение продолжало протекать вполне благопристойно, пока очередь не дошла до бывшего моим приятелем до этого момента, моего соседа в Нью-Йорке, с которым вместе я и на собрание пришел, Гуля. Он заявил, что от моих слов пахнуло «жандармским дознанием»... Не больше и не меньше. Я хотел немедленно покинуть собрание, но удержался. Когда же Гуль закончил свою филиппику, а Гринберг в двойном качестве – председателя и хозяина – не оградил чести и достоинства приглашенного им участника собрания, не остановил зарвавшегося оратора, я поклонился хозяйке и вышел. За мной вслед выбежал хозяин со словами: «Куда вы? Роман Борисович Гуль сейчас пойдет с вами!» – на что я отозвался: «Нет, я пойду один!»

Происшедшее, конечно, не осталось секретом в русской колонии. И в Комитете Радио Освобождение, где, вместе с Гулем, Коряковым, работали и расположенные ко мне в то время Давид Шуб, протоиерей А. Шмеман, последние стали пытаться наладить хотя бы деловые отношения между мной и Гулем.

Момент был критический для «Нового Журнала»: после смерти долголетнего редактора Карповича и длительного «междуцарствия», необходимо было образовать новую редакцию – единоличную или коллективную. Этим вопросом были озабочены не только нью-йоркские сотрудники и друзья журнала, но и иногородние и не только в Америке. Ко мне обращались устно и письменно авторитетнейшие сотрудники журнала в Нью-Йорке и Париже с указанием, что я, «конечно», естественный и наиболее подходящий преемник Карповича, как редактор «Нового Журнала», а если было бы решено, что необходима коллективная редакция, то, «конечно», я не могу не быть в ее составе.

В результате, видимо, воздействия в Комитете Радио Освобождения, Гуль позвонил ко мне и, не извинившись, заявил, что берет назад сказанное у Гринбергов. Я поблагодарил его, но прибавил, что считал бы необходимым, чтобы он об этом хоть кому-либо сообщил в письменном виде, «для протокола», как говорится, чтобы зафиксировать его слова, – хотя бы, предложил я, только председательствовавшему на собрании Гринбергу. А то что же получается: оскорбление нанесено публично, а обратно оно взято частным образом, по телефону, «на ушко» пострадавшему?!.

Гуль с этим не согласился и, как выяснилось позднее, даже обиделся и возмутился: его слова, значит недостаточно!? Как бы то ни было, фактически отношения восстановились и, когда состоялось ближайшее заседание Корпорации «Нового Журнала», – как обычно на квартире секретаря журнала, – для решения вопроса о новой редакции, я на собрание пришел и с Гулем поздоровался. Надо еще добавить, что до собрания ко мне звонил по телефону Шуб и высказывал мнение, что редакцию надо составить из трех лиц: Тимашева, меня и Гуля. На это я заметил, что это не так просто: после того, что произошло между мной и Гулем, – мне трудно будет работать с ним. Ни «да», ни «нет» я не сказал. Не знаю, по собственному ли умозаключению или по подсказке со стороны, но Шуб, видимо, решил, что это означает «нет» и, не запрашивая и не предупреждая меня, когда поставлен был вопрос о редакции, предложил составить редакцию из трех лиц: Тимашева, Денике и Гуля. Зная, как Шуб относился к Денике, а Денике – к Шубу, не думаю, чтобы этот план был личной выдумкой Шуба.

В дальнейшем обсуждении А. Гольденвейзер предложил включить в редакцию и меня, а Денике рекомендовал прибавить и Шмемана. Когда же очередь дошла до Гуля, он произнес целую речь. Начав с того, что пятеро в редакции хуже четверых, четверо хуже троих и т. д., а лучше всего была бы единоличная редакция, – Гуль сделал уступку и признал, что, так как нет никого, кто мог бы заменить покойного единоличного редактора Карповича, приходится по необходимости мириться с коллективом в его наименьшем, то есть трехчленном, составе. Затем последовала длинная филиппика лично против меня, столь же неожиданная, сколь и вызывающая.

Не могу, конечно, воспроизвести ее дословно и даже полностью. Суть сводилась к тому, что у меня невозможный характер и он, Гуль, годами работавший, а в последние годы и совещавшийся со мной, будучи секретарем журнала, не в состоянии работать совместно, как соредактор. Отсюда, в качестве невысказанного, но самоочевидного вывода, – собранию предстояло сделать выбор между ним и мною. С речью Гуля обсуждение, как составить редакцию, по существу кончилось.

Доктора Поварского при этом не было, – он уехал, когда, не предвидя случившегося и не желая мешать заслуженному отдыху в конце недели обремененного практикой и иными заботами друга моего, я заверил его, что ничего серьезного, что требовало бы его присутствия и участия в голосовании, не предстоит. При голосовании предложение Шуба составить редакцию из Тимашева, Денике и Гуля собрало все голоса, кроме Григория Максимовича Лунца и моего.

С Гулем и его супругой мы с женой познакомились, когда они приехали в Нью-Йорк в 1952 году и поселились в том же доме, где и мы, только в соседнем подъезде. Мы скоро сошлись ближе. Он был даровитый человек и автор. К сожалению, одной из характерных для него черт было и осталось недостаточно учтенное не только мною, неустойчивое и безответственное отношение к идеям и людям, к другим и себе самому, к тому, что, в частности, становилось, иногда на очень непродолжительное время, его собственным политическим верованием или убеждением.

С чрезвычайной легкостью неоднократно менял он свои «вехи», политические и личные, приходил и уходил, нередко с шумом и треском, бранясь и ссорясь с вчерашними единомышленниками: ген. Деникиным, Мельгуновым, Николаевским, Далиным, Керенским. Перед всеми названными, кроме Деникина, я неизменно защищал его, до собственного печального опыта.