Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

Как счастливо было так мирно, так интимно сидеть, как я люблю милого К<онстантина> А<ндреевича>, как я был бы счастлив, если бы не мой refrain[177].

9_____

Хотя Павлик звал меня сегодня, я не поехал к нему, я его почти не люблю теперь, хотя это безумие и я не знаю, на что я надеюсь! Сомов ведь мне ничего и не обещает, и это будет une triste sentimentalité[178] — не больше. Меня удручает, что Павлик возлагает на меня какие-то надежды. Иногда мне кажется, что К<онстантин> А<ндреевич> тяготится мною, что ему неприятны и моя влюбленность, и моя навязчивость. Утром был в парикмахерской. Зять болен и не выходит, дождь, грязь. После обеда поехали к Тамамшевым, было так себе, но слегка уныло. У Ивановых был младший Городецкий. У них все уже устроено, обои, мебель, все в порядке, очень хорошо. Сологуб читал в воскресенье свою драму «Протезилай и Лаодамия»{380}, причем рассылал приглашения. Мне жалко было, что я не получил, хотя и вряд ли бы пошел. Устроили в комнате Диотимы род Гафиза, поставив в виде саркофага урну посредине. Вяч<еслав> Ив<анович> и Городецкий читали из общей книги «Σρος» и «Антэрос»{381} что-то не очень благополучное; Иванов что-то прямо подозревает между мною и Сомовым; разбирая, кто perverté dévergondé, К<онстантин> А<ндреевич> нашел меня ni l’un ni l’autre pas même cureieux[179]. Так проболтали до четырех часов; к Сомову пойду в среду днем, а когда же он ко мне? Что-то наше дело, оно сегодня решалось; вышли «Весы» с рассказом Сережи{382}.

10_____

Как мне грустно, как тяжело сегодня. День ясный, ветреный, солнечный. Пошел к тете узнавать решенье, застал только Тоню; решили почти без слов отменить решение суда, но не знаю, утвердит ли палата или опять пошлет в суд. Зашел к Казакову; он во Пскове, бывает у них Броскин, спрашивает обо мне; потом зашел к Екат<ерине> Аполл<оновне>, она приехала третьего дня, так же мила, радушна, всем интересуется. Написал письма Сомову{383} и тете. Где я достану денег Павлику? Он не шел; пришли Гофман и Мясковский, последний — неразговорчивый, застенчивый, милый, но слишком декадентский, приверженец Гиппиус, Debussy и болезненно ползучих темпов. Сидели долго. Павлика не было, я не был не то что огорчен, но очень этим шокирован; вещи Мясков<ского> понравились мне меньше, чем при первом знакомстве. Пришел Сережа, звезды были ярки необыкновенно. А как было весело, светло, радостно летом. Как все верно, каким светом наполнено:

Одевались, умывались,После ночи целовались{384}.

Вероятно, Павлик больше мною дорожил, больше вел себя comme avec un monsieur quelconque[180], я его больше любил, и развязка виделась еще в очень далеком будущем. Был Нувель, Сомов заражался весельем.

11_____

Утром получил от Павлика <письмо>, что он придет часа в 2–3. Оставив записку, что не буду дома, поехал к Сомову; чудный день, так бодро, солнечно, весенне. Гржебин пишет, что уже отдал «Эме» в набор. К<онстантин> Андр<еевич> раскрашивал лицо влюбленной дамы, делал ее очень молодой, серьезной и бледной. У них была вчера сестра Мясковского, сказавшая, что он ко мне не пойдет, т. к. мы слишком «различные люди». Откуда он знает, какой я? Я пробовал играть «Cephal et Procris»{385}, но не был в настроении. К<онстантин> А<ндреевич> предлагал перевод нем<ецкой> книги о Мадридской галерее под ред<акцией> Андрея Ивановича, не знаю, трудно ли мне будет. С интересом смотрел книгу о франц<узской> живописи начала XVIII в., где видел портрет princesse Palatine, чьи письма я теперь читаю{386}. «Cher camarade d’amour»[181], — сказал мне К<онстантин> А<ндреевич> из моего письма, сжимая мою руку. Я обожаю эти часы около его работы, это, м<ожет> б<ыть>, сентиментально, но мне огромное счастье быть тут, читать, играть, переговариваться, быть какой-то тихой и веселой мебелью. В пятницу он приедет. После обеда приехал Павлик, печальный и расстроенный, куда-то торопящийся; опять говорил, как было бы хорошо жить вместе; я промолчал; никаких fatalité<s> не было, как и по большей части за последнее время. Я пошел его проводить немного. Екатерина Апол<лоновна> не пришла, мы долго толковали по душе с сестрой и Сережей, и, несмотря на вид спора, все это было приятно, как все откровенное; разошлись более мягкими друг к другу, чем до разговора. Павлик просил приехать часа в два завтра, обещая нежность, но был удручен, нелюбезен и скорее неприятен. Да, Сомову кажется, что Гофман не прочь сделаться грамотным. Придумал сценарий балета.

12_____

Такое же ликование погоды. Шел пешком до самого Павлика, тот опять куда-то торопился, и через минут 15 мы уже опять вышли; обещал прийти часу в шестом. Назад сел в конку; на Петерб<ургской> есть старые дома с цветами на окнах, в одном была видна стоящая арфа; что-то детское, старое, милые умершие, весна, кладбище, жизнь с мамой — все это мне напомнило, и была приятная грусть. Мне кажется, Павлик многое понимает и благоразумен. Дома было бестолковое несколько письмо от Феофилактова, в котором он просит не соглашаться на участие в «Перевале», т. к. этот журнал — социалистический и вульгарный{387}. Приглашение я еще не получал, и после неудачи с с<оциал->д<емократическим> «Шиповником» нужно осторожнее относиться к аналогическим предприятиям, и потом, как не сделать приятное человеку, пишущему, что приедет в Петербург, чтобы меня видеть? — Павлик, конечно, надул. Пошел к тете, тетя обещала взять из суда свои деньги и одолжить мне в конце будущей недели. А до того что? У «современников» были 2 пьянистки (одна Коппельман), игравшие концерт Мясковского, но потом разбирали прелестные романсы Ravel на еще более очаровательные слова Cl. Marot. Пошел домой рано пешком, т. к. не было ни гроша. Завтра напишу Маслову, что он может совсем не являться, раз это ему так трудно приходить ко мне. Мне было очень грустно, написал письмо Сомову, от Н<иколая> В<асильевича> открытка, что сегодня сенатский обед, т<ак> что нас отглашают. Жалко, что я раньше не знал, а то Сомов придет так поздно, тогда как мог бы прийти гораздо раньше. Лег спать в очень смутном и подавленном состоянии.

13_____

Писем нет, написал музыку, письмо Павлику, ходил к Иову, тот денег не дал, продал татарину полушубок. Без меня был Павлик, оказывается, он вчера телефонировал, что не будет и будет сегодня в 2 часа, а я Антона не видел; все равно, я не жалею, что написал оскорбительное и обидное письмо. Me voilà sans amant[182]. A Сомов? это совсем другое, я его люблю, я в него влюблен, он мне нравится и физически; долгие изнывания, сентиментальные, marivaudage[183], дружба, camaraderie d’amour[184], но не то чувство близости и нестесненности, желания то боготворить, то обижать, мучить, ненавидеть временами и делать все, что можешь и чего не можешь. Встретил Ремизову, звала к себе. Ах, лето, лето. «Прошло твое лето, Колета, Колета!»{388} После обеда без Вари и Сережи оделся к Ивановым, встретив внизу Павлика, вернулся. Он письма не получил, я был сердит и сух, писал при нем ноты, он скучал и не знал, как приступиться. Наконец начали объясняться с запальчивостью; я все-таки должен сознаться, что не устоял. Проводил его до угла Сув<оровского> и Невского. Пришел Сомов, беседовал с сестрой и Сережей за чаем, будто старинный знакомый; сестра его за это очень любит. Пели из «Joseph», читал сценарий балета и дневник. Он получил официальное приглашение от Коммиссаржевской, не знаю, ловко ли будет так являться{389}. Гюнтер перевел что-то из «Алекс<андрийских> песень» для нем<ецкого> журнала. Оказывается, Павлик был у Сомова вчера, прося денег; это мне уж очень не нравится. Сомов был сегодня мягче, милее даже, чем обыкновенно, и, легши с головою молодого Вакха, встал с Titus kopf[185]. Нувель приезжает к 20-му. Я теперь не боюсь его приезда, не потому, чтобы я был более уверен в К<онстантине> А<ндреевиче>, а готовый все принимать tel quel[186]; мои писанья, моя дружба с Сомовым меня радуют, влекут и веселят безмерно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});