Главная улица - Синклер Льюис

Майлс, Кэрол и Кенникот молчали. Вместе обмыли они тела, глаза у всех троих были влажны.

— Теперь идите домой и ложитесь спать. Вы очень устали. Мне никогда не отблагодарить вас за то, что вы сделали, — тихо сказал Майлс Кэрол.

— Да, я пойду. Но завтра вернусь: пойду с вами на похороны, — с трудом проговорила она.

Но когда пришло время похорон, Кэрол лежала в постели совсем разбитая. Она предполагала, что хоть соседи пойдут провожать умерших. Ей не сказали, что отповедь Майлса Вайде стала известна в городе и вызвала общин взрыв негодования.

Лишь случайно, приподнявшись на локте и выглянув в окно, увидела Кэрол похороны Би и Олафа. Не было ни музыки, ни экипажей. Только Майлс Бьернстам в черном костюме, в котором он венчался, шел один, опустив голову, за бедными дрогами с телами его жены и ребенка.

Через час Хыо с плачем вбежал в комнату, и, когда Кэрол, делая над собой усилие, ласково спросила его: «Что с тобой, милый?» — он стал просить: «Мама, я хочу пойти поиграть с Олафом!»

Днем Хуанита Хэйдок зашла развлечь Кэрол и в разговоре сказала:

— Не повезло вашей бывшей служанке Би. Но ее муж не возбуждает во мне ни малейшего сочувствия. Все говорят, что он пьянствовал, зверски обращался со своей семьей и от этого они и заболели.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

I

Рэйми Вузерспун в письме из Франции сообщал, что был отправлен на фронт, легко ранен и произведен в капитаны. В радости и гордости Вайды Кэрол старалась почерпнуть лекарство от своего уныния.

Майлс продал молочную ферму. Теперь у него было несколько тысяч долларов. Прощаясь с Кэрол, он стиснул ей руку и пробормотал:

— Куплю ферму в Северной Алберте, как можно дальше от людей.

Он резко повернулся. Но в его походке не было прежней упругости, его удаляющаяся спина была спиной старика.

Говорили, что, уезжая, он проклял город. Были разговоры о том, чтобы арестовать его и пронести по городу на жерди.

Ходили слухи, что на станции старый Чэмп Перри отчитал его: «Лучше не возвращайтесь. Мы уважаем ваших покойников, но у нас нет уважения к богохульнику и предателю, который не хочет ничего сделать для своей родины и купил только одну облигацию займа Свободы».

Некоторые из присутствовавших на станции рассказывали, будто Майлс ответил необычайно нагло, вроде того, что он любит немецких рабочих больше, чем американских банкиров. Но другие утверждали, что он не нашелся, что ответить ветерану, и просто отступил на площадку вагона. Однако все сошлись на том, что он сознавал свою вину, потому что, когда поезд выходил из города, один фермер видел, как «Красный швед» стоял на площадке и глядел в окно. Его дом с пристройкой, сделанной всего лишь четыре месяца назад, находился очень близко от железнодорожного полотна.

Когда Кэрол пошла туда в последний раз, она увидела на солнышке возле хлева тележку Олафа с четырьмя красными катушечными колесами и прикинула, может ли зоркий глаз заметить с поезда тележку…

В этот день она нехотя приступила к работе в Красном Кресте. Молча шила и упаковывала вещи, в то время как Вайда читала вслух военные бюллетени. Кэрол ничего не сказала в ответ на замечание Кенникота: «Судя по словам Чэмпа, этот Бьернстам был действительно дрянной человек. Хоть и жаль Би, комитету содействия, собственно, следовало заставить его стать патриотом. Ведь они могли намекнуть, что посадят его в тюрьму, если он не явится купить облигации займа. Они отлично проделали этот трюк со многими фермерами-немцами».

II

Докторша Уэстлейк не могла воодушевить Кэрол, но она была неизменно ласкова, и в конце концов именно у нее Кэрол нашла сочувствие и, всхлипывая, поведала ей историю Би.

Встречала Кэрол часто и Гая Поллока на улице, но он уже не существовал для нее. Остался только его приятный голос, высказывавший замечания о Чарлзе Лэме и солнечных закатах.

Особенное впечатление произвело на Кэрол более близкое знакомство с миссис Фликербо, высокой, худой, порывистой женой адвоката. Кэрол как-то встретилась с ней в аптеке.

— Гуляете? — буркнула миссис Фликербо.

— Да, вышла погулять.

— Гм! Вы, видимо, только одна в городе и не разучились ходить пешком. Пойдемте ко мне. Выпейте у меня чашку чаю.

От нечего делать Кэрол пошла. Но ей было неловко под любопытными взглядами прохожих, обращенными на наряд миссис Фликербо. Хотя был август и стояла жара, на миссис Фликербо была мужская шляпа, облезлое боа, похожее на дохлую кошку, нитка поддельного жемчуга, блуза из дешевого атласа и вздернутая спереди толстая суконная юбка.

— Заходите, садитесь! Ткните ребенка вон в ту качалку! Простите, что принимаю вас в такой крысиной норе. Вы не любите этот город, я тоже! — проговорила миссис Фликербо.

— Как вам сказать…

— Знаю, что не любите!

Кэрол сразу оживилась.

— Ну что ж, это правда! Но я верю, что когда-нибудь разрешу затруднение. Должно быть, я шестиугольная затычка; и выход один: найти шестиугольную дыру.

— Откуда вы знаете, что найдете? — спросила миссис Фликербо.

— Возьмите миссис Уэстлейк. Она по природе жительница большого города: ей надо бы житъ в хорошем старинном доме в Филадельфии или в Бостоне. Так вот она спасается чтением.

— Ас вас довольно было бы этого — только читать без конца и ничего больше не делать?

— Нет, но… Не может же человек все время только ненавидеть город!

— А почему бы нет? Я могу! Я ненавижу его уже тридцать два года. Я здесь умру и до самой смерти не перестану ненавидеть его. Мне следовало бы в свое время заняться делами. У меня были порядочные способности к счету. Все это теперь позади. Многие считают меня сумасшедшей. Верно, это так и есть. Сижу и скулю. Хожу в церковь и пою гимны. Меня считают религиозной. Чушь! Просто стараюсь забыть стирку, глаженье и штопанье носков. Если б мне заняться торговлей!.. Джулиус никогда об этом и слышать не хотел. А теперь уже поздно!

Кэрол сидела на жесткой кушетке. Она была в глубоком ужасе. Значит, эта постылая жизнь может тянуться вечно? Неужели когда-нибудь она, Кэрол, тоже будет оскорблять себя и своих ближних, расхаживая по Главной улице в образе старой, высохшей, чудаковатой женщины в изъеденной молью горжетке? И она поплелась домой, чувствуя, что капкан окончательно захлопнулся. С уснувшим мальчиком на руках она вошла в дом — хрупкая маленькая женщина, все еще привлекательная, но с глубокой безнадежностью во взоре. Она спотыкалась под тяжестью своей ноши.

Вечером она сидела на крылечке одна. Кенникоту нужно было проведать миссис Дэйв Дайер.

Тихие ветви, темная дымка сумерек, улица, окутанная тишиной. Слышался только шелест автомобильных шин на мостовой, скрип качалки на крыльце у Хоулендов, шлепок по руке, на которую сел москит, невнятный звук чьего-то разговора, то возникавший, то вновь лениво замиравший от жары, четкий ритм сверчков, шорох ночных бабочек, бьющихся об оконную сетку, — звуки, которые и есть тишина в чистом, кристаллизованном виде. Это была улица за пределами мира, за рубежами надежд. Кэрол могла здесь сидеть до скончания века, и никогда перед ней не прошла бы нарядная процессия или интересный человек. Это была скука, доведенная до осязаемости, улица, выстроенная из душевной усталости и пустоты.

Прошла Миртл Кэсс в сопровождении Сая Богарта. Она хихикала и дергалась, когда Сай, следуя законам провинциального ухаживания, щекотал ей ухо. Они брели обычной походкой влюбленных, пританцовывая, шаркая подошвами, выбрасывая ноги в стороны, и бетонный тротуар отзывался ломаным синкопированным тактом. Их голоса рождали смутную тревогу. И для женщины, которая тихо покачивалась в качалке на крыльце докторского дома, ночь вдруг ожила: она почувствовала, что повсюду во мраке разлито горячее дыхание жизни и что ей не приобщиться к нему, пока она сидит тут и чего-то ждет… Ведь должно же что-то случиться?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

I

Только в августе на одном из ужинов «Веселых семнадцати» Кэрол услыхала про «Елизавету». Рассказала ей это Мод Дайер.

Кэрол привязалась к Мод, которая в последнее время была с ней необычайно мила; видимо, она раскаивалась в своих прежних нервных проявлениях неприязни. При встречах Мод поглаживала ей руку и спрашивала про Хью.

Кенникот говорил, что ему «жаль эту женщину: она так впечатлительна, а Дэйв неважно обращается с ней». Когда они вместе ездили на озеро купаться, он оказывал внимание бедной Мод. Кэрол гордилась такой его отзывчивостью и сама старалась быть любезнее с их новым другом.

Миссис Дайер болтала:

— Ах, послушайте, вы уже слыхали об этом приезжем молодом человеке, которого мальчишки называют Елизаветой? Он работает у Нэта Хикса. Я уверена, что он не получает и восемнадцати долларов в неделю, но посмотришь на него: настоящая дама! Говорит так изысканно, а одевается — шик: пиджак с поясом и пикейный воротничок с золотой булавкой, носки под цвет галстука, и, честное слово, вы не поверите, но мне говорили люди, которые собственными ушами слышали, как этот тип — он остановился в убогом пансионе миссис Гэрри — спросил хозяйку, нужно ли переодеться к ужину! Каково?! Что вы на это скажете? А ведь он всего-навсего портняжка-швед, — зовут его Эрик Вальборг. Он околачивался в каком-то ателье в Миннеаполисе (говорят, он недурно шьет) и теперь хочет, чтобы его считали столичной штучкой. Говорят, он старается втереть людям очки, будто он поэт, таскает с собой книжки и делает вид, будто читает их. Миртл Кэсс рассказывает, что встретила его раз на танцах. Он стоял и глазел по сторонам с мечтательным видом, потом начал расспрашивать ее, любит ли она цветы, и стихи, и музыку, и все такое. Разыгрывал из себя чуть ли не сенатора Соединенных Штатов! А Миртл — она ведь прямо черт в юбке, эта девчонка, ха, ха! — так она, издеваясь, еще подзадоривала его, и вы знаете, до чего он договорился: что он не находит в городе духовного общения! Что вы на это скажете? Каково?! И это — портняжка-швед! А? Говорят, он совсем еще молокосос и похож на девчонку. Мальчишки прозвали его Елизаветой, останавливают его на улице и расспрашивают о книгах, которые он будто бы прочитал. Он рассказывает и не понимает, что они издеваются над ним. Все это так смешно, что и сказать не могу.