Избранное - Чезаре Павезе

Он объяснил мне, что в Италии буржуазия ведет хитрую игру. «Знаете, ребята, — убеждают нас буржуа, — нам тоже плохо. Давайте объединимся и скажем правительству: „Хватит“. Это и нас устроит, а вас тем более. Посмотрите, что происходит за границей, что там делают всякие мерзавцы. Поддерживайте нас, и мы сумеем вас спасти».

— На самом же деле, — сказал он поздней ночью, заканчивая разговор, — нам надо самим спасать себя или погибнуть всем вместе. А война в Испании проиграна.

Джина пришла утром и разбудила нас. Я принялся за работу. Скарпа вышел в сад постирать себе белье. Я спросил у Джины, что говорят Марина и остальные женщины. Она, смеясь, ответила:

— Удивляются, что ты предпочитаешь ночевать с ним.

— Приняли Карлетто в театр?

— Они пригласили нас сегодня на ужин.

Весь день я даже и не вспоминал об этом приглашении. Скарпа отсыпался на кровати или в саду на траве. Мы договорились было пойти вечером погулять и распить в остерии бутылку вина, как вдруг примчался велосипедист, привез покрышки. Я его хорошо знал, он работал на заводе в Аурелии.

— Хозяин все выболтал, — сказал он. — Кое-кого уже арестовали. Товарищи решили, что Скарпа должен немедленно уехать. Я отвезу его на станцию Трастевере.

Скарпа спокойно сказал:

— Хорошо еще, что я белье успел выстирать.

Он снял комбинезон, быстро оделся, поцеловал меня и Джину.

— Не забывай о товарище из Испании, — сказал он мне на прощание и уехал.

XX

Все мы все-таки трусы. Когда Скарпа ушел, я вздохнул с облегчением. Я был уверен, что хозяин кабачка не знает моего адреса, и даже предложил Джипе:

— Хочешь, пойдем в театр?

Она обрадованно поглядела на меня.

Карлетто, Дорина, Лучано и другие артисты ужинали в остерии неподалеку от «Арджентины». Я отправился туда кружным путем и нарочно прошел мимо того кабачка, где мы собирались ночью. Он был закрыт, и на двери висел замок. Люди шли, не обращая на это никакого внимания. Я думал о том, что столько есть мест, где с нами расправляются, и никто не знает об этом. «Но может, в один прекрасный день люди услышат слова правды», — подумал я.

В «Арджентине» шло знакомое мне еще по Турину ревю, а ведь я так давно не был в варьете. В Турине я перестал туда ходить после ссоры с Линдой, а в Риме мне не до того было. Мне казалось, что здесь варьете никому не нужно. Не знаю уж почему, но я решил, что в Риме, где кругом фашисты, где живет папа и где в Палаццо Венеция восседает дуче, такое ревю вообще запрещено. «Другие люди, другие нравы», — думал я. Но потом на Лидо я увидел женщин в довольно нескромных купальных костюмах, которые лежали на пляже рядом с мужчинами. Оказывается, в таких вещах люди как две капли воды похожи друг на друга.

В тот вечер на сцену вышла танцевать негритянка. Одежда почти не прикрывала ее пухленькое тело, и она скакала, точно кузнечик. «Вот она подходит Лубрани, — сразу же подумал я, — может, Лубрани ее и выкопал». Но для публики негритянки никогда не бывают достаточно голыми, поэтому в угоду зрителям они так взвизгивают и подпрыгивают. Голос у них такой, что страх нагоняет и будоражит кровь. Римлянам негритянка понравилась, и они вызывали ее на «бис».

Потом к нам в партер пришел Карлетто. Джина сказала ему, что ждет не дождется его номера. Он уныло посмотрел на нас и объяснил, что по контракту его выступления начнутся только через шесть дней. «Похоже, тот, с Торре Литториа, опять надует его», — мелькнула у меня мысль.

Подошли другие артисты, посыпались приветствия, веселые шуточки, остроты. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне все казалось, что рядом со мной Джино Скарпа, что я слышу его голос, его смех, вижу, как он выглядывает из толпы.

— Пойдем поужинаем? — донесся до меня голос Дорины.

Ресторан, куда мы вошли, славился жареными поросятами и молодым сыром — моццареллой. Карлетто спел нам несколько песенок: пел он еще лучше прежнего, но обстановка была не та: нам прислуживал официант в белом фраке, и впечатление создавалось совсем иное. И только Джина хохотала как сумасшедшая, прикрывая рот рукой. Я понимал, что она, бедняжка, душою изболелась за меня и Скарпу и поэтому смеялась так, словно вдруг опьянела. За те два дня, что Скарпа пробыл у нас, я не слышал от нее ни единой жалобы.

Мы просидели в ресторане целый вечер и потом всей компанией пошли к мосту Мильвио. Мне было как-то странно, что я снова иду с Карлетто и его друзьями и, как прежде, слушаю их разговоры. За эти два дня произошло столько событий, что мне даже казалось, будто все это случилось не со мной, а с кем-то другим. Дорогой мы болтали, шутили и смеялись, я вспомнил даже, что и они тоже кое-что сделали, и если верить Лучано, то и сейчас не сидят сложа руки. Но я понимал, что между нами выросла стена или, скорее, колючая изгородь. Теперь мы могли лишь болтать о пустяках или подшучивать с Джулианеллой над моими любовными похождениями. Потом я стал подсмеиваться над Карлетто, сказал, что он сам мог прийти в мастерскую, но нечего было приводить туда Линду, да его за это надо отлупить!

— Во всей этой истории почти ни одна ссора без тебя, Карлетто, не обошлась, — сказал я. — Они хоть уехали из Рима? — Карлетто кивнул головой. И мне стало немного грустно.

Некоторое время от моих товарищей не было никаких вестей. Я не знал, что стало с хозяином кабачка и с другими. Вот если бы Скарпа не уехал из Рима, мы могли бы случайно повстречаться с ним. В иные дни я чувствовал особое беспокойство. Наконец я послал Пиппо на завод с починенными камерами и велел осторожно разузнать, нет ли чего нового. Товарищи просили передать мне, чтобы я держался в тени. Ничего не поделаешь, опасность еще не миновала.

Потекли однообразные дни, и я старался ни о чем не думать. Джина почувствовала, что надвигается гроза. Порой она говорила:

— Неужто ты работать собираешься? Закрывай мастерскую, и пойдем к Дорине. В такие дни отдыхать надо.

Мы опять стали с ней ездить в Остию, в сосновую рощу, иногда уезжали совсем далеко. Нам и вдвоем было весело. Стояли погожие сентябрьские дни, и воздух был прозрачен, как хрусталь.

Я снова стал играть на гитаре, а вечером, когда мы выходили погулять, мне, как и прежде, хотелось веселиться и дурачиться. Точно вернулось то время, когда я пировал на холме с Ларио и Келино, когда все еще было впереди и Амелио носился на своем мотоцикле. А ведь прошел всего год. Неужели только год?

— Ну, нравится тебе Рим? — приставал ко мне Карлетто, семеня сзади. — Черт побери, все-таки мир хорош.

Джулианелла сказала:

— Ты, Пабло, можно сказать, женат. Смотри не обмани Джину.

Я же думал о своих товарищах. О тех, кто сидит в тюрьмах, о всех погибших и умирающих от голода на этой земле. Интересно, каким станет мир, когда мы победим. Но кто знает, может, и хорошо, что на нашу долю выпали эти трудности. И что иначе и не бывает.

Однажды ночью нас застиг проливной дождь, когда мы вышли из театра, и нам пришлось спасаться в первой попавшейся остерии. Обычно в такую непогоду особенно хочется веселиться, и как хорошо, что на пути так кстати попадается остерия или кабачок. Мы словно снова превратились в мальчишек. В небе над Римом гремел гром, хлестал дождь, ветер срывал листья с деревьев, кроме нас, в этой захудалой остерии не было ни души. Мы потребовали вина. Джина и та пригубила рюмку. Карлетто произнес громовую речь против фашистов, хозяин остерии плотно закрыл дверь и откупорил бутылку, которую он хранил на тот день, когда им придет конец, и тоже стал разглагольствовать.

— Когда ревет буря, — кричал он в запале, — мне кажется, что это трубный глас. Вот увидите, грянет гром, молния поразит Палаццо Венеция, и в тот день мы увидим, как сдохнет жирная крыса…

Наконец он совсем опьянел, но не отпускал никого, умоляя молчать, не губить его и забыть про бутылку вина и глупые речи. Он клялся и божился, что, когда начинается ураган, на него находит затмение, а вообще он политикой не интересуется. Чтобы успокоить его, Лучано сказал:

— Да мы толком и не знаем, где твоя остерия находится.

Испуганное лицо хозяина долго еще стояло у нас перед глазами, а Джулианелла все ворчала: «Ну и дурень!» На Карлетто мы тоже нагнали страху. Сказали ему, что хозяин остерии, конечно, видел его в театре. Карлетто сначала задумался, но потом возразил:

— Нет, он говорил искренне. Ведь за бутылки, которые он ради нас откупорил, никто ему не заплатит.

Но тут в разговор вмешалась Джина:

— Все вы были искренни. Но он со страху может первый донести на вас.

— До чего довели Италию, — мрачно сказал мне Лучано, — люди торопятся донести первыми, чтобы самим не пострадать.

У самого дома они снова завели разговор о политике и настойчиво уговаривали меня действовать с ними заодно.

— Он в любой день может сдохнуть, — доказывали они. — Он же сифилитик и вообще развалина. Мы должны быть готовы к решающей схватке. Нам надо поддерживать связь друг с другом. Если в нужную минуту мы не удержим массы, начнется побоище.