Паразитарий - Юрий Азаров

ГРАЖДАНЕ, ПОМНИТЕ: если номенклатура сохранит Центр, то следующим ее шагом будет приватизация по-праховски. Народ обдерут как липку, заставив выкупать свою же (общенародную) собственность. Руководить концернами и фирмами останутся все те же. Даже коварный всемогущий Сталин не смог (или не посмел) так презирать народ — выдавал облигации. Уже и монголы, не говоря о чехах, венграх и поляках, разделили общенародную собственность на всех, включая коммунистов. Нас же считают дурнее скотины.

ВСЕ НА РЕФЕРЕНДУМ!!!

НЕТ — ПАРТНОМЕНКЛАТУРНОЙ ИМПЕРИИ, УЖЕ ОБНОВЛЕННОЙ ПРАХОВЫМ, ХОБОТОМ И ДРУГИМИ!!!

НЕТ!!! — ПОСЫЛКЕ НАШИХ ДЕТЕЙ ДЛЯ «УСМИРЕНИЯ» РЕСПУБЛИК!!!

ДА!!! — ЭКСДЕРМАЦИИ СЕЧКИНА И ЕГО ПОСЛЕДОВАТЕЛЕЙ!!!

ДА!!! — ГЛОБАЛЬНЫМ ЭКСДЕРМАЦИОННЫМ ПРОЦЕССАМ!!!

ДА!!! — СВОБОДЕ ФЕДЕРАЦИИ РЕСПУБЛИК!!!"

— Я тоже написала вот это и отослала в Паразитарный Центр, — сказала Анна, протягивая мне копию своего послания. Анна писала: "Я хоть и слабая женщина, но хочу спасти от гибели хорошего человека, каким является Степан Николаевич Сечкин. Возьмите мою кожу вместо его кожного покрова. Я после работы всегда дома. Об одном только прошу, если будете снимать мою кожу, то сделайте это не при ребенке, которого я сильно люблю.

С уважением к комиссии по Референдуму — Сутулина Анна Дмитриевна".

— Неужели ты думаешь, что я смог бы жить, если бы тебя послали на казнь вместо себя? — сказал я. — Но все равно спасибо тебе, Аннушка. И моему Топазику спасибо.

Я взял ребенка на руки, и он стал водить ручонкой по моему лицу, а то, что произошло минутой спустя, перевернуло мое нутро. Топазик сказал: "Па-па".

Я посмотрел на Анну, точно спрашивая у нее, не она ли научила ребенка этому волшебному слову, но она покачала головой:

— Я знаю, вы подумали, что это я научила. Нет. — Анна, как уже было однажды, опустилась на колени и обхватила мои ноги руками.

Я поднял ее с пола, потом снял со своей груди крохотный медальон с изображением Апостола Павла и надел его на шейку Топазика:

— Вот теперь ты, миленький, защищен навсегда.

Анна плакала и не выпускала мою ладонь из своих рук.

10

А потом наступил момент, когда будто бы все забыли про эксдермацию. В новых листовках почти не говорилось обо мне. В них появился критический накал прозревшей толпы. Если так дальше пойдет, думал я, народ, может быть, и выступит против эксдермации.

Я пытался еще и еще раз вникнуть в содержание той борьбы, какая велась на страницах печати. Я отобрал те листовки, в которых фиксировались антиимперские настроения. Вот одна из типичных листовок этого отбора.

ГРАЖДАНСКИЙ РЕФЕРЕНДУМ

ЧТО СКАЗАТЬ НА РЕФЕРЕНДУМЕ?

Уже год, как Прахов, непрерывно расширяя власть, «обновляет» империю, все, даже «слепые», видят результаты обновления:

— разваленную экономику;

— пустые прилавки и бесконечные очереди;

— непрерывную межнациональную рознь;

— ограбление страны и других республик в пользу ненасытного Центра;

— монополию Центра на распространение информации, а точнее на бессовестное вранье народу в газетах, по радио и телевидению.

И после всего этого Прахов нас спрашивает, считаем ли мы необходимым сохранение «обновленной» до такой беды империи? А люди еще говорят: "Мы не верим Прахову, но мы не хотим распада империи! Поэтому ответим «ДА» — сами себе могилу выроем! Люди, поймите! Не о союзе идет речь, а только о том, чтобы ВЫ ОПРАВДАЛИ ВСЕ ТО, ЧТО НАТВОРИЛИ И ЕЩЕ НАТВОРЯТ ПРАХОВ И НОМЕНКЛАТУРА!

Республики попытались строить страну по-деловому, стали заключать друг с другом договоры, развивать хозяйственные связи…

Центр почувствовал: власть уплывает. Засуетились. Послали войска патрулировать города. Развернули вовсю травлю Хобота. Главный удар — по федерации.

Надо выстоять. У нас свой референдум: станет ли Пегия государством, а не поместьем ЦК? Защитим ли своих лидеров, введя пост президента России — всенародного избранника?

У нас нет другого выбора: только «нет» на Референдуме Прахова, только «да» на Референдуме Хобота. Отстоим федерацию, тогда и союз построим. Союз народов, а не империю партократов!

Все на Референдум федерации!

Праховской империи — НЕТ!

11

Уходя от Анны, я встретил на лестнице Кончикова.

— А я вас обыскался. Все вокзалы и котельные облазил — нигде!

— А что так?

— А то, что бежать вам надо.

— Это еще что? Сейчас все ждут Референдума, а вдруг…

— Никаких "а вдруг". Какой бы ответ ни дал народ, вас все равно ошкурят. Референдум им для видимости нужен.

— А империя?

— Империя — это то, за счет чего они живут. А бежать надо немедленно. Они, я слыхал, могут Большую Программу начать завтра.

— Кто сказал?

— А все об этом говорят. Так и болтают: "Чего тянуть? Все равно ошкуривания не избежать! Так хоть повеселились бы…"

— Так и болтают?

— Век мне свободы не видать — так, точь-в-точь!

— Куда же бежать? Не могу я Топазика бросить. Прилип к нему душой. Убегу от него — умру.

— Так на время же. Поутихнет здесь маненько, можно будет вернуться. А то я слышал, как кое-кто самоволкой уже собирается вас ошкурить. А что, снимут кожу — скажут так и было. Пегия же, ее аршином фиг измеришь, как говорил один наш зек, сегодня одно, а завтра — другое…

— А как бежать? Поймают. Да и куда бежать?

— Не поймают. У меня есть одежда железнодорожного рабочего. А на щеку повязку — вроде бы как флюс, а паричок я стебнул в театральном магазине, самый раз — Ильич в Октябре.

— А куда бежать?

— В леса, к моим родственникам. Глухомань. Тыщу верст до районного центра, там и газет нет, и хлеба нет — одна лебеда да мед. Пасека у каждого ульев на сто.

Мне так вдруг захотелось покоя, и я сказал:

— Вези меня, Саша. Век тебе не забуду этой твоей доброты.

12

Две недели я жил безбедно на хуторе Лебяжьем: лес, озерко, речушка, а пчел-то, и как сладко кружат, а какие запахи! А в конце второй недели на меня накинулись четверо, когда я за пчелками наблюдал. Накинулись, повалили, в рот кляп сунули, руки связали и стали орать:

— Его вся страна ищет, а он, сукин сын, прохлаждается здесь!

— А я сразу узнал в нем Сечкина! Гляжу, падла, сидит газетку читает. Откуда у нас газетки? Сроду их в наших краях не было. Значит, залетный, думаю. А присмотрелся — Сечкин. Я его два раза по телевизору видел и признал.

— А сколько нам за него дадут? По сотенной кинут? За волка две сотни дают — а за этого сукиного сына могут и три сотни дать.

— В газетах напечатают…

— Вот радости-то будет…

Меня, как падаль, кинули в телегу и повезли в район. Так и везли, сволочи, с кляпом во рту: бдительность у народа повысилась по сравнению с тринадцатым годом.

В районе дали охрану и повезли в столицу. А через двое суток уже встречала меня делегация, в числе которой я узнал старых знакомых: двух Шубкиных, старшего и младшего, Мигунова, Свиньина, Коврова, Барбаева. Поодаль стояли и Агенобарбов с Шурочкой и Любашей, Приблудкин и человек средних лет, тот самый — иностранного происхождения. Были тут и представители прессы.

Меня обнимали, целовали, фотографировали, шептали на ухо: "Теперь всё в порядке!", обещали немедленно встретиться, одним словом, я был самым желанным, самым близким, самым родственным…

13

Меня отвезли на закрытую дачу, и ко мне пришел отец Иероним. Что-то небожье мелькнуло в его глазах, когда он по-доброму улыбнулся. Я с детства знаю эти улыбочки, когда в уголочках губ застревает что-то едкое и горьковатое с запахом прокисших щей, смешанных с вонью рыбы коми засола, когда невмоготу непривыкшему человеку чувствовать и даже выносить подолгу эти запахи, ибо они в одно мгновение пронизывают вас насквозь, — я особенно чуток к такого рода запахам и, каюсь, склонен их сильно преувеличивать — пахнуло чуть-чуть душком, а мне уже кажется, что против меня применено химическое удушливое оружие — и я тут же лапками вверх. Конечно же, от отца Иеронима шел совсем неприметный запах, запах, если можно так сказать, скорее нравственно-разлагающего плана, собственно даже не запах, а скорее какой-то неприятный дух, который не ноздрями осязается, а душой, когда душа вдруг начинает задыхаться от общения с человеком, так, должно быть, пахнут дьяволы или души больших грешников — эти запахи творят удушливую атмосферу, которая прямой дорогой ведет к смерти. Я еще раз каюсь и еще раз готов оговориться, что ничего дьявольского, разумеется, в отце Иерониме не было, но, как я уже сказал, мелькнуло в нем что-то НЕБОЖЬЕ. Почему я так говорю, потому что, когда я вижу человека в сутане, я настраиваюсь на предельное бытие: да, вот он пришел и очертил последнюю границу — вот здесь человеческое, а дальше уже все от Бога. ОН посредник и проводник в другую высшую атмосферу бытия, там уже чистый озон, там Божья Благодать, и нет там места недобрым помыслам, а тем более каким-то небожьим запахам.