Свинг - Инна Александрова

Я еду. Выбирать не приходится, а Бугульма тогда была перспективным городом: начиналась большая татарская нефть.

Квартиру, конечно же, не дают: приходится несколько дней, живя в гостинице, топать по засохшей грязи бугульминских улиц, пока нахожу угол за печкой у Бардиных. Хозяйка — медсестра, старик — зубопротезист, дочь Лида — врач санэпидстанции.

Нефть почти не дала толчка, как сказали бы теперь, развитию инфраструктуры города. Он — довольно большой, разбросанный и абсолютно утопающий в непролазности. Такой грязи не видела никогда и нигде. Грязь стягивает с ног резиновые сапоги. Не знаю, что теперь там по этой части.

Школа — неблизко: приходится топать и топать, но — по молодости — топается. Учителя принимают хорошо, особенно завуч Мария Васильевна. Она часто приходит на мои уроки — просто так, послушать. Любит литературу, а я стараюсь, очень стараюсь. Пыла много.

Стоит осень пятьдесят четвертого. Я больше не хожу на отметку, но штамп в паспорте все еще есть. Жду освобождения, и, конечно же, ни один человек не знает, что у меня что-то «не так». При всем своем положении — комсомолка: в комсомол приняли еще в Кокчетаве, в сорок пятом. И парторг школы начинает приставать со вступлением в партию. Что могу ответить? Выкручиваюсь. По-моему, он что-то заподозрил, потому что дядька — тертый, неглупый, фронтовик.

Перед самым новым пятьдесят пятым завуч встречает радостно-игривым сообщением: «Инна Александровна, вам звонил из Казани мужчина и очень приятным баритоном просил срочно, второго января, приехать в Казань». Сразу понимаю: Юналеев. Купив в тот же вечер билет, выезжаю и Новый год встречаю в купе одна. Сердце замирает от радости.

Остановившись в общежитии, в бывшей своей комнате, что-то мямлю про неотложные дела, которые заставили приехать, и переночевав, наутро бегу на Черное озеро.

Юналеев встречает приветливо, и даже приобняв, предлагает снять пальто, потом ведет наверх, в министерские апартаменты. Министром оказывается высокий, полный татарин, очень холеный, и когда он предлагает сесть, у меня все «едет»: пол, потолок, стены. Юналеев подскакивает со стаканом воды. Министр просит успокоиться и говорит, что не понимает, как можно цвет советской молодежи так долго держать в «таком положении». Вам сейчас, говорит он, выдадут совершенно чистый паспорт, а обо всем, что с вами случилось, следует забыть, как страшный сон, как страшный сон… Никогда и нигде не пишите об этом в анкетах.

Разговор закончен. Мы отбываем восвояси, а Юналеев даже целует меня.

До сих пор не помню, как добираюсь до общежития. Девчонки не могут понять, почему купила несколько бутылок портвейна и закусь. В тот же вечер уезжаю обратно в Бугульму. Впервые в жизни чувствую себя пьяной и чуть не опаздываю на поезд: ребята закидывают меня и мой чемоданчик уже на ходу. Кончилась неволя, но в неволе остаются родители, а потому радость — неполная.

В Бугульме обзавожусь друзьями. Поздними вечерами, возвращаясь домой, месим бугульминскую грязь вместе с Львом Моисеевичем Адлером, историком нашей школы, образованнейшим человеком, выпускником Московского университета, фронтовиком. Он часто бывает на моих уроках, и его разборов боюсь больше всего, но желаю: понимаю, как квалифицированно все выстраивает. Лев Моисеевич не сосланный, но тоже гонимый. На фронте, вступая в партию, не указал, что его отец был репрессирован в тридцать седьмом. Уже в Бугульме один из недругов докапывается и добивается, чтобы Адлера исключили из партии. Весь израненный, бывший капитан, разведчик, он подвергается страшным унижениям, хотя через несколько месяцев его все-таки восстанавливают.

Приходит к Бардиным и Ильюша Белый, сослуживец Лиды — врач-эпидемиолог родом из Казани. Его отец тоже репрессирован, но уже вернулся. Илья тщательно это скрывает.

В «Нефтянике Татарии» работает Томочка Левина. Мы учились с ней в одной группе, а наши родители — ее мать и мой отец — когда-то «химичили» на одном факультете.

В школе преподаем в одних и тех же классах с Галей Барминой: я — литературу, она — математику. Девушка — местная, бугульминская, очень приятная, доброжелательная.

Была ли влюблена в кого-нибудь? Да нет. Душа была выжжена, хотя имела всего-то двадцать три года. О Сергее ничего не знала, да и страдать перестала: все перегорело.

Зимой пятьдесят пятого неожиданно, как снег на голову, приезжает из Москвы Дима. Он сын наших довоенных московских друзей. Пробыл несколько дней и сделал официальное предложение. Я отвечаю: надо подождать. Дима служит в Германии, в войсках по охране урановых концессий. Конечно, понимаю: следует как-то устраивать личную жизнь, но, повторяю: душа выжжена.

Третьего июня пятьдесят шестого, придя домой после консультации у десятиклассников (они должны были на следующий день писать сочинение), застаю телеграмму. В ней говорится, что папа в тяжелом состоянии. Требуют срочно выехать. Сразу понимаю, сердцем понимаю, что папы уже нет. Не помню, на каких поездах еду, но шестого утром добираюсь до Кокчетава. Папа лежит дома. Лежит совсем молодой, как будто уснувший. Ему шел всего пятьдесят второй год. Умер внезапно, рано утром, в воскресенье. В субботу еще был на работе. Но, как сказала его сослуживица, не работал, а все вздыхал, смотрел в окно на озеро и вспоминал меня. Вроде бы ничего не предвещало смерти, но она уже за ним пришла, и он это почувствовал. Умер на полуслове. Большего горя никогда в жизни не испытывала. Мать и отец были для меня всем. Как жить дальше, мы не знали…

Почему папа ушел так рано? Да ведь сердце его было измучено страшной мукой: себя считал виновным в том, что с нами случилось. Пятнадцать лет ссылки не могли пройти даром. Мама говорила: когда стали свободными, он несколько раз в день открывал свой чистый паспорт и говорил: «Смотри, смотри, Женя, мы свободны, мы можем ехать куда хотим. Поедем в Крым, купим хатенку на берегу моря и будем жить, а Инна со своей семьей, когда она у нее будет, станет к нам приезжать». Такие вот мечты были у моего несчастного, измученного, униженного, раздавленного отца.

Хоронило папу огромное количество народа. Казалось, весь город шел проводить Александра Ивановича. Мы сидели наверху, в грузовике. Слез не было. Была лишь смертельная тоска. После похорон разразилась гроза: природа тоже скорбела и негодовала, а ночью под окнами тяжко выл пес Оболтус, которого отец любил и привечал.

Схоронив отца, через несколько дней поехали в Бугульму. Мама взяла отпуск, а мне надо было увольняться и устраиваться нам обеим где-то на житье. Забегая вперед, скажу: Бугульма не понравилась маме, и мы решили искать «место под солнцем». Побывав в Нальчике и Ясной Поляне, где были знакомые, тронулись в Калининград, бывший Кенигсберг, в котором жили Цыля, Сарра и ее семья.

* * *

Парторг бугульминской школы все-таки «дожал» меня: после Двадцатого съезда подала заявление о приеме в партию. Почему это сделала? «На минуточку» показалось, что теперь жизнь пойдет по правде. Захотелось в этом участвовать. Романтический флер не до конца еще развеялся. Конечно, скоро поняла, в какую клоаку попала, но было поздно: обратного хода не было. Обратный ход означал потерю всякой работы.

В Калининградском облздравотделе за маму уцепились: ей было всего сорок семь, и она была прекрасным врачом.

Врачей в городе не хватало, а тем более рентгенологов. Сказали, дадут квартиру и подъемные, то есть деньги на переезд. Мы вернулись на неделю в Кокчетав, чтобы ликвидировать «хозяйство», и в конце сентября отбыли из Казахстана.

Несчастье никогда не приходит в одиночку. По дороге, в поезде, у меня начались страшные боли в почках — такие, что и морфий не помог. Нас сняли с поезда в Белоруссии, в Борисове. Позвонили в Москву, где уже жил Дима: его часть расформировали, и он вернулся из Германии, служил в Москве. Дима оказался в отпуске и тут же приехал в Борисов, чтобы довезти нас до Калининграда. Вот тогда поняла, каким надежным может быть человек. Родным он очень понравился. Решили: если ничего не изменится, в ноябрьские праздники приеду в Москву. Зарегистрируемся.

Калининград встретил развалинами. Квартиру пришлось ждать два месяца, но мама приступила к работе сразу. Я хорошо побегала, поискала, прежде чем через месяц счастье улыбнулось: взяли заведовать консультпунктом при заочном отделении в пединституте. Деньги были самые малые, но была работа, а это было главное. На ноябрьские поехала в Москву. Мы «обвенчались». «Венчала» в полуподвале тетенька в берете с беломориной в углу рта. В тот же день, двенадцатого ноября, уехала в Калининград. Дима, человек военный, конечно же, остался в Москве, но теперь, когда была регистрация, мог хлопотать. А хлопотать пришлось здорово: его не хотели ни переводить в Калининград, ни демобилизовывать. Один из начальников так и сказал: «Что, не мог найти себе девку в Москве?»