Не выпускайте чудовищ из шкафа - Екатерина Лесина

не оставил? Записки там?

– Хотел. Токмо не выходило. У него пальцы не гнулися…

Бывает. Долгий целительский сон – штука специфичная. Мышцы после него как чужие.

– А диктовать?

– Неа… глянул. Я сказала, что грамотная.

Только недалекая.

– А! – спохватилась Мотя. – Сказал, что если Тьма появится, то чтоб передала.

– Что?

– Так если появится.

– Считай, появилась.

Она чуть насупилась и вредно поинтересовалась:

– А документ у вас имеется?

Твою же ж… дайте мне боги терпения. Много терпения. Очень много.

– Говори. – И Девочка ворчанием подтвердила, что мы ждем.

Мотя наморщила лобик чуть сильнее и выдала:

– Код красный.

– И?..

– И… и это еще… что-то… погоди, я запомнила! У меня память хорошая!

Код красный.

Дерьмо, дерьмо, дерьмо… код красный.

Предупреждение. Опасность.

Что было в том письме? И почему Медведь его не оставил?

– Там что-то еще было… что один. То ли куда-то уйдет один. То ли придет один. То ли примет один.

– Прима-один?

– Точно! – Мотя обрадовала. – А чегой это значит?

Это значит, что Медведь опять решил, будто он бессмертен. Прима… высший уровень противника. И он один. Против примы. Идиот. Найду и… и не знаю что сделаю!

Бекшеевой сдам.

На опыты.

С Бекшеевой я столкнулась у ворот.

И не только с ней.

– Как чудесно, что вы здесь. – За рулем княгиня сидела сама. Машина была вроде из Сомовских. Не самая новая, но вполне ухоженная. Княгиня ловко спрыгнула, почти не расплескавши грязь. И машину обошла. – Вы нам и нужны. – Она открыла дверь и подала руку, помогая выбраться Отуле. – Признаться, я думала, что придется ехать к вам, но тут…

Отуля выглядела как-то…

Растерянной?

Потерянной?

В жизни ее такой не видала.

– Что случилось?

– Боюсь, в том, что произошло, – княгиня явно была смущена, – есть изрядная доля моей вины. Я, признаться, порой совершенно забываю, что люди…

– Янка пропала, – тихо произнесла Отуля.

И она?

– Точно?

С Янки ведь станется просто сбежать. От гнилой картошки в погребе, от матушкиных нравоучений, от сестер двоюродных, которые ее бесили. От всей той жизни, что душила Янку. Понимаю. Я такой же была. Почти. Только я бы не сбежала.

Для этого характер нужен. А мой слабоват.

– Вот. – Отуля протянула веревочку с кулоном.

Рыбка.

Маленькая рыбка с золотистыми плавниками. Яркая такая. Знакомая.

– Думаю, – княгиня отряхнула со шляпки воду, – в доме нам будет удобнее беседовать. Обо… всем.

И опять взгляд виноватый.

Она что, думает, Янка из-за нее?

– Матильда, солнышко, пожалуйста, – голос Бекшеевой разлетелся по дому, – сделай чаю. Как-то у вас совершенно невероятно холодно. А казалось бы, я привычная… Ольга Олеговна, снимите мокрую одежду и разуйтесь! Я подберу вам что-либо, не дело это, когда женщина в вашем положении… – Краска залила лицо Отули. – Извините, – спохватилась княгиня, – опять я… я не нарочно.

– Она и вправду не нарочно, – сказала я, когда Бекшеева вышла искать то ли чай, то ли одежду. – Целители, они все слегка сумасшедшие. Дар такой.

С волос Отули текло.

И с одежды.

Куртка вон, даром что воском пропитано, насквозь. Сапоги старые облеплены грязью, комья которой остаются на паркете. Но недовольства дома не ощущаю. Наоборот, будто… тревожится?

– Раздевайся, – я забрала куртку, – а то и вправду простудишься. И… рассказывай. Ты пешком шла?

Кивок.

И губа закушенная.

– Почему? Потому что Яжинский узнал?

Вздох.

Ольга Олеговна… ну да, это имя ей идет, как корове седло. Но дело не мое. Совершенно. Хотя предполагаю, что произошло. Бекшеева приезжала на хутор. И видела Отулю. Почуяла? Такие дела они чуют, что гончие заячий след. А потом спросила, сказала… как-то так, что услышали все.

– Я опозорила память моего мужа, – тихо произнесла Отуля. – И…

– Он тебя побил?

Конечно. К ней ведь сватались. Могла бы замуж пойти, чтобы честь по чести. Тогда и на хутор бы пришел кто, помогать с хозяйством. А она вот… умудрилась. И без мужа.

Спросить, как так вышло?

– Давай с самого начала. – Я взяла ее за руку и осторожно разжала пальцы, заставляя и себя успокоиться. Все одно хрен его знает, где Медведя искать, а вот узнать что-то важное могу. – Янка показывала мне эту рыбку. Подарок Сомовой. Та дружить хотела… и сбежать еще с Мишкой. Любовь у них.

Не то чтобы секрет это. Боюсь, уже нет.

Но пальцы Отули разгибаются.

А на запястье синяк, длинный такой, узкий, какой остается от удара ремнем или плетью. И от вида его ярость закипает.

Девочка, чувствуя это, ворчит, подходит и тычется носом.

Хорошая.

Ты не виновата.

– Разуйся.

– Он запретил говорить. Про Янку. – Голос Отули звучал ровно и почти равнодушно. – Вчера. Госпожа… сказала. Когда увидела, что воду несу. Что нельзя мне. Это опасно может быть.

Бекшеева ведь не знала, что Отуля – вдова давно. И что позор это. Вдовой и безмужней беременеть.

Бекшеева просто увидела и возмутилась, потому что и вправду негоже в положении тяжести таскать.

– Услышали. Отцу мужа сказали. Когда он вернулся. Меня не все любят. – Понятно. Отуля вела дом крепкой рукой. Ясно, что недовольных много будет. – Он стал спрашивать. Злился. Сильно.

Она поджала руки к груди, и с мокрой одежды потекла вода.

– Да снимай ты… – Я огляделась. Гостиная красивая, конечно, но этим и неудобна. Хотя… если покрывало с диванчика содрать и на плечи Отули набросить… – Ведь вроде разумная женщина. Раздевайся, говорю, – сказала с упреком. – И рассказывай. Дальше. А лучше с самого начала…

Что рассказывать?

Обычная история, каких тысячи. Мужчина. Женщина. Взаимная симпатия. Слабая изначально, когда верится, что все это не всерьез, что просто… просто парой слов перекинуться.

Улыбнуться.

На время сбросить груз забот и вообще забыть обо всем. Вернуться ненадолго туда, где тебе лет пятнадцать и вся жизнь впереди. Это ведь немного? Всего-навсего отголоски мечты.

А они растут, растут и прорастают в нечто большее, чему названия нет.

Но есть последствия.

Сперва маленькие подарки. Больших Отуля не брала. Он хотел. Кольца. И что-то… звал в свой дом. А она не пошла, потому что как она могла их бросить? Их всех вот? Яжинского, который стар и болен и без нее точно долго не протянет.

Его сыновей, которые тоже сами не смогут.

И женщин, конечно, порой склочных, уверенных, что заслуживают лучшего, но она-то видела. Она-то знала: пропадут. Без нее и Яжинского.

А тут эта… то ли еще симпатия, то ли уже любовь. Женская слабость. Женщинам ведь порой так хочется быть слабыми. И вот получилось, что получилось.

– Срок большой? – Я стянула-таки с нее сапоги, убеждаясь, что они насквозь промокли, как и тряпки, которыми она обмотала ноги.