Мемуары - Джакомо Казанова

Наша затея удалась как нельзя лучше, обед прошел весьма весело: Бомбак разговаривал только с искательницей приключений, Заира провела все время у меня на коленях, Кревкер ел, пил, смеялся к месту и не к месту. Хитроумная Ларивьер втянула Бомбака в игру и выиграла у него двадцать пять рублей. Он весело заплатил, попросив в благодарность лишь поцелуй. Заира, довольная, что я взял ее с собой туда, где легко бы мог ей изменить, наговорила мне тысячи смешных вещей по поводу француженки и ее друга, который был явно неревнив и снисходителен. Это превосходило ее понимание, и она не могла объяснить себе, как та допускает, чтобы он показывал такую уверенность в своей любовнице.

— Но ведь я же уверен в тебе и ты, однако, меня любишь.

— Потому что я никогда не даю тебе случая сомневаться во мне.

На следующий день я отправился к Бомбаку без Заиры. Я знал, что там должны быть молодые офицеры, которые досаждали мне, ухаживая за Заирой и болтая с ней на своем языке. У Бомбака я застал путешествующую пару, а также двух братьев Луниных*. Оба они теперь генералы, а в ту пору были поручиками. Младший был хорошенький блондин с совершенно девичьей внешностью. Он состоял в возлюбленных у кабинет-секретаря Теплова и, будучи малым решительным, не только ставил себя выше всяких предрассудков, но не стеснялся гордиться тем, что своими ласками мог пленить всех мужчин, с которыми водился.

Угадав, и совершенно справедливо, в богатом уроженце Гамбурга те же склонности, что были у Теплова, и не предполагая таких вкусов у меня, он надумал меня смутить. С этой мыслью он подсел ко мне за столом и так извел меня своими приставаниями во время обеда, что я совершенно чистосердечно принял его за переодетую девицу.

После обеда, расположившись у огня рядом с ним и отважной француженкой, я сообщил ему о своих подозрениях. Лунин, дороживший своей принадлежностью к сильному полу, тотчас же выставил напоказ убедительные доказательства моей ошибки. Интересуясь проверить, могу ли я остаться равнодушным при виде такого совершенства, он придвинулся ко мне и, уверясь, что привел меня в восторг, занял позицию, необходимую, как он сказал, для нашего обоюдного блаженства. Признаюсь к стыду своему, что грех случился бы, если бы Ларивьер, возмущенная тем, что в ее присутствии какой-то миньон осмелился покуситься на ее права, не заставила его отступить.

Лунин-старший, Кревкер, Бомбак, отправившиеся прогуляться, вернулись с наступлением темноты с тремя приятелями, которые могли легко утешить француженку в ее несчастье оказаться в столь дурном обществе, каким оказались юный Лунин и я.

Приступили к фараону, который кончился заполночь. Я и мой новый друг Лунин оставались лишь внимательными зрителями происходящего, а Кревкер отправился спать. Расстались мы только утром.

Войдя к себе, я сразу же удачливо увернулся от полетевшей мне в голову бутылки. По счастью, Заира промахнулась, иначе я был бы убит на месте. В ярости она кинулась наземь и стала биться об пол головой. Злость овладела мною, я подбежал к ней, оторвал от пола, поднял; не выпуская ее из рук, я спрашивал, что с ней; мне показалось, что она сошла с ума, и я решил было звать на помощь. Но она несколько успокоилась, хотя слезы не иссякали, и сквозь рыдания она называла меня убийцей, изменником и всеми другими бранными словами, какие приходили ей на память. Как неоспоримое доказательство моей преступности она предъявила мне каре из двадцати пяти карт, где она прочитала все о моем страшном распутстве в минувшую ночь.

Не прерывая ее, я позволил ей сказать все, что подсказывали ей ее ревность и бешенство; затем, собрав всю ее чертовщину, я бросил карты в печь, устремив на нее взгляд, в котором были отражены и мой праведный гнев и сострадание, я сказал ей, что она меня чуть было не убила и что, не желая больше подвергаться припадкам ее бешенства, я решил, что с завтрашнего дня мы расстаемся. Я сказал ей, что в самом деле провел всю ночь у Бомбака и там была женщина, но все ее обвинения я решительно отверг. Затем, нуждаясь в отдыхе, я лег в постель и заснул, не оказав ей при этом ни. малейших знаков внимания, обычных между нами, хотя она и расположилась рядом, чтобы выразить свое раскаяние и выпросить у меня прощенье.

Через пять или шесть часов я проснулся, она спала глубоким сном. Стараясь не разбудить ее, я стал одеваться, размышляя о том, как лучше развязаться с этой юной фурией, которая рано или поздно неминуемо убьет меня. Пока я обдумывал это, она, почувствовав, что меня нет рядом, проснулась, вскочила с постели и кинулась к моим ногам, умоляя простить ее, взывая к моему милосердию и клянясь, что никогда больше не притронется к картам, если я буду настолько милостив, что не прогоню ее.

Как могущественна прекрасная и любимая женщина в таком состоянии! Все завершилось тем, что я заключил ее в свои объятья и выпустил не прежде, чем она получила несомненные знаки моей вернувшейся нежности. И я окончательно успокоил ее, сообщив, что через три дня мы вместе отправляемся в Москву.

За несколько времени до моего отъезда в Москву императрица поручила своему архитектору Ринальди построить на дворцовой площади большой деревянный амфитеатр, которого план я видел. Ее Величество намеревалась дать большую карусель, где бы блистал двет воинов ее империи. Все подданные монархини были собраны на этот праздник, который, однако же, не имел места: дурная погода помешала этому. Было решено, что карусель состоится в первый хороший день, но этот день так и не наступил; и действительно, утро без дождя, ветра или снега — чрезвычайно редко в Петербурге. В Италии мы рассчитываем на хорошую погоду, в России нужно, наоборот, рассчитывать на скверную. Поэтому я всегда смеюсь, когда встречаю русских путешественников, рассказывающих о чудесном небе их родины. Странное небо, которого я по крайней мере не мог увидеть, иначе как некий серый туман, извергающий из себя хлопья снега. Но пора поговорить о моем путешествии в Москву.

Мы выехали из Петербурга вечером; по крайней мере так следовало думать по выстрелу из пушки; без этого мы бы никак этого не полагали, потому что был тогда конец мая, а в это время года в Петербурге не бывает ночи. В полночь отлично можно читать письмо без помощи свечки. Великолепно, не правда ли? Я согласен, но в конце концов это надоедает. Шутка становится нелепой, потому что продолжается слишком долго. Кто может вынести день, продолжающийся без перерыва в течение семи недель?

Я нанял извозчика и шесть лошадей за восемьдесят рублей. Это дешево, если вспомнить, что переезд равняется шестистам двум верстам или около пятисот итальянских миль. В Новгороде, где мы остановились, я заметил, что мой извозчик очень печален. Я его расспрашиваю, и он отвечает мне, что одна из его лошадей не хочет есть и что вследствие этого, вероятно, я принужден буду отказаться от путешествия. Я отправляюсь с ним на конюшню и, действительно, вижу бедное животное, с опущенной вниз головой, без признаков жизни. Мой извозчик обращается к лошади со словами и просит ее в самых ласковых выражениях снизойти до еды; потом начинает ласкать ее, берет ее за голову, целует ей ноздри, но лошадь по-прежнему остается неподвижной. Тогда извозчик начинает рыдать, а я хохочу как сумасшедший, потому что вижу, что намерение чувствительного извозчика было тронуть лошадь зрелищем его печали. Через четверть часа — все то же; извозчик излил все свои слезы. Тогда он прибегает к другим средствам: прежде слезы его душили, теперь он приходит в бешенство: он наделяет несчастное животное самыми страшными ругательствами и, вытащив ее из конюшни, привязывает к столбу и начинает ее бить. После этого он ведет ее снова в конюшню и предлагает ей сена: лошадь принимается есть. Таким образом, мир заключен-г- мое путешествие становится возможным. Только в России палка имеет такие результаты. Теперь, как меня уверяют, палка уже не стала сильно влиять: русские перестали в нее верить; к их несчастию, они привыкают к французским нравам, деморализуются. Да остерегаются они этого! Как далеки они теперь от того доброго старого времени Петра Великого, когда папочными ударами наделялись методично. Полковник подвергался кнуту генерала и сам колотил капитана, возвращавшего удары поручику, который в свою очередь передавал их капралу, один лишь солдат не мог их никому передавать, но взамен этого имел возможность получать их от всякого.

В Москве я остановился на хорошем постоялом дворе. После обеда, — что было весьма необходимо после путешествия, — я взял наемную карету и отправился развозить рекомендательные письма, имевшиеся у меня от разных лиц. В промежутках между визитами я осматривал город; но я помню только то, что постоянный звон колоколов чуть не оглушил меня. На другой день мне отданы были все визиты, сделанные мною. Всякий желал угостить меня обедом. В особенности Демидов был любезен.