Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Неладно было на душе у собравшихся в бейском шатре, а хуже всего у воеводы пешей рати. Старый вояка начинал гулямом, как положено крестьянскому сыну, еще при султане Мураде и вот уже тридцать лет кормился ратным трудом, подымаясь по службе, как по ступеням штурмовой лестницы. Какой отваги, какой удачи стоил ему его нынешний чин и положенный ему государев тимар с тремя деревнями! Не на мельнице — в сечах побелела его борода. Трех султанов пережил. Всякое бывало. Доводилось и карать взбунтовавшийся темный люд. Он почитал усмиренья за грязную, но легкую работу. Но никогда прежде не мнилось ему, будто водит чернью какая-то крепкая многоопытная рука. Плоше всего пришлась ему последняя новость: пропала отправленная по дрова полусотня. Другая полусотня, высланная на поиски, вернулась цела и невредима перед самой молитвой. В чаще нашли тела двух десятников, остальные как сквозь землю провалились.

Пехотный начальник, покуда докладывали младшие воеводы, перебрал все это в уме. И когда до него дошла очередь, не вдруг доложил наместнику о случившемся. Однако доложил, верный старинному завету: «Бею не лгут». Знал, ложь старшему воеводе чревата позором.

Полусотник, ходивший на поиски пропавших гулямов, поведал и еще кое о чем. Когда в лесу обнаружили тела убитых, из чащобы раздался крик:

— Братья гулямы! Не воюйте братьев своих! Покуда всех вас беи не выпороли, бегите к нам! Здесь на вас зла не держат. Это я вам говорю, Танрывермиш!

Танрывермишем звался известный среди гулямов красавец и забияка.

Но об этом рассказать наместнику воевода пехоты не решился. И без того могла на него лечь остуда, а тут — упаси, Аллах! — еще решит наместник, что его попрекают. Ведь не кто иной, как воевода пешей рати, пробовал отговорить его от расправы над охромевшими гулямами.

Улыбка на лице Сулеймана-бея стала похожа на оскал.

— Твое слово, черибаши, — приказал он воеводе всадников.

— Пусть вырубят все кусты в лагере и жгут костры до утра, благо ночи ныне недлинные. Надобно усилить дозоры, чтобы из стана и в стан мышь не проскользнула. Опасаюсь лазутчиков. У меня такое чувство, будто следит за нами незримое око.

— А ты что скажешь, мевляна? — обратился наместник к Хаджи Шерафеддину.

Тот пожевал губами. Покачался, будто в раздумье, из стороны в сторону. Одутловатое лицо его посуровело.

— На все воля Господа, бдит бо и не коснеет Всевышний! Лишь его кары опасаться следует, лишь на его награду уповать…

«Верные слова, — подумал воевода пешей рати. — Поторопился наместник. Господь в первом же бою не замедлил бы покарать хромых руками врага. То был бы истинно полезный урок остальным…»

Тем временем Хаджи Шерафеддин продолжал:

— Сказано: «Что бы ты ни делал, Господь присутствует». Вот чье око чует на себе черибаши. Сие означает: идем мы стезею, указанной Аллахом, да не оставит он нас милостью своей…

Он умолк. Наместник повременил: не скажет ли еще чего-нибудь? И заключил:

— Устами мевляны Шерафеддина глаголет истина. Слугам богоспасаемой державы Османов не след опасаться никого, а менее всего подлой черни. Заяц тоже хитрит. Отчего? Оттого, что боится. А боится оттого, что слаб. Уловки врага — от слабости. Средства от них указал черибаши. Повелеваю исполнить! А для вящего устрашения зайца у нас есть свои ухватки.

Когда рассвело, войско снялось и двинулось дальше прежним порядком. Восходящее солнце играло на саблях и копьях, уздечках и стременах, румянило бледные, вытянувшиеся после бессонной ночи лица. На месте привала тлели пепелища костров, валялись бараньи кости, ошметки, тряпье. Среди измочаленного кустарника желтел растоптанный конский навоз, трава была смята, изгваздана.

На придорожной ольхе, неподалеку от бугра, с которого наместник вечером следил за подходящей пехотой, качались удавленники — старик и мальчик. Ноги босы, вместо ногтей — сгустки крови. Сквозь изодранную одежку гляделось черное, как селезенка, тело.

На противоположном склоне, у дальнего леса, вздымала в небо черные клубы дыма подожженная деревня.

Сын болгарского царя, наместник османского султана Сулейман Шишманович мерно покачивался в удобном ромейском седле. Его чистокровный арабский скакун шел сразу за стягом в окруженье коней охраны и отборных сабельных бойцов.

Улыбки на спокойном лице наместника не было. Тоска отпустила его. Не томясь предчувствиями, ни о чем не тревожась, ехал он навстречу своей судьбе во главе трех тысяч воинов.

II

Чутье не обманывало воевод: за каждым шагом османского наместника следило недреманное народное око.

Айдынский мастер Касым, некогда благословивший Бёрклюдже Мустафу в азапы и снабдивший его заветным палашом, давно лежал в земле — да будет она ему пухом! Не пожелал он идти в тимурово рабство, чтобы в далеком Самарканде ковать оружие для врагов родной земли, предпочел смерть от вражеской сабли. Но его сын, мальцом знававший Мустафу и много о нем наслышанный, за годы, минувшие после нашествия Тимура, сам стал мастером и унаследовал вместе с пристрастием к оружию привязанность к отцовским друзьям. Вот почему не успел наместник распечатать султанский фирман и кинуть клич о сборе войска, как от оружейников Айдына пришла весть о том, сколько новых сабель, копий, булав да палашей затребовано для пеших гулямов и конных сипахи османским наместником.

Тем же часом из города Маниса донесли, сколько заказано сбруи, седел и прочей справы для боевых коней и гужевой скотины. Восемь лет провел в этом городе Гюндюз после того, как в пещере отшельников расстался с Бёрклюдже Мустафой. На деньги, скопленные во время походов и врученные ему Мустафой, приобрел седельную мастерскую, вступил в ремесленное братство ахи и с той поры не терял с ним связи.

По малом времени прискакал гонец и от туркменских пастухов, что гоняли свои табуны под Айаслугом: столько-то коней да верблюдов пришлось отдать в османское войско.

Когда сошлись эти вести в одной руке, стало Бёрклюдже Мустафе видно, точно в зеркале, что за рать собирается походом на Карабурун и как скоро может она выступить. И тогда явился в Карабурун он сам, чтобы возглавить дело.

Глухой вешней ночью в начале месяца сафар восемьсот девятнадцатого года хиджры, или в конце марта тысяча четыреста шестнадцатого года по календарю папы римского, в одном из домов Карабуруна сидел с непокрытой головой, бритолицый, как все мюриды Деде Султана, перед развернутым свитком и распахнутой книгой мулла Керим. Ему было за тридцать, но из-за безбородости он казался юнцом. Тонкие губы жевали конец калама, зажатого в длинных пальцах. Карие глаза на темном лице смотрели не в тексты, а куда-то внутрь себя. Он не слышал ни далекого лая собак, ни шелеста морского ветра в листве, ни шагов стражи возле дома, ни глухого голоса Гюндюза, что докладывал о делах минувшего дня, ни встречных вопросов Деде Султана, не чуял и носового посвиста, что издавал Абдуселям, улегшийся за его спиною, ни громкого треска свечи. Сокрушался: за непосильное дело усадил его Деде Султан. Ему ли воздвигать зданье Законности, поставленное на толкованьях мудрых слов, что завещаны подвижниками Истины, ежели сам учитель, шейх Бедреддин, сего не совершил?

Еще в болгарском городе Самокове, куда в бытность свою верховным судьей державы шейх Бедреддин поставил его кадием, убедился мулла Керим, что не так-то просто применить на деле даже те установления шариата, которые дают надежду неимущим. Господа научились любой закон поворачивать к своей прибыли. Заставить их исполнять обязанности добрых мусульман, а не укрываться по щелям да трещинам, коими время пометило здание законности, стало целью его нелегкого служения в Самокове. А каков итог?

Перед глазами муллы Керима, как живой, встал богатый самоковский откупщик. Худой, будто волк голодный, с хищным, как у волка, взглядом. Кериму донесли, будто по окончании рамазана он внес налог-милостыню в пользу бедных, именуемый «закят аль-фитр», не за каждого из своих домашних, как было положено, а только за себя самого. Отправленный для проверки помощник кадия доложил: уплачена доля за одного человека — полтора батмана ячменя. Но все совершено по правилам. Каждый член дома передавал его другому, тем самым как бы уплачивая налог. Шариат-де предусмотрел сие в случае, если плата за всех обременительна для семьи. Мулла Керим справился по книгам — такая оговорка имелась. Подобные уловки во множестве были рассеяны по книгам ученых правоведов, которые только и могли изыскать их, само собой не безвозмездно.

Властью, данной кадию, мулла Керим предписал откупщику внести в пользу бедных еще тринадцать батманов ячменя, по числу домочадцев. И удостоился посещения трех виднейших улемов города.

— Досточтимый господин наш, опора правосудия! — начал старший из них. — Вы изволите полагаться на собственное мнение, между тем после четырех великих основателей правоверных толков юриспруденции на сие отваживался мало кто из знаменитых факихов.