Переселенцы - Дмитрий Григорович

– Возьми, пожалуй! – произнес Егор, становясь спиною к посетителям и выразительно мигая целовальнику. – У нас этого добра-то, тряпок-то, сундук полный… На, бери…

Софрон взял платок и, усмехаясь, вышел в сени. Егор высоко поднял голову и стал прохаживаться мимо посетителей, насвистывая удалую песню. Немного погодя Софрон явился и поставил на пустой стол штоф вина и стакан. Егор поднес вино к губам, хлебнул и поморщился, еще хлебнул и еще поморщился.

– Полно ломаться-то, пей! Оченно уж разборчив! – сказал Софрон, снова прислоняясь локтем к пивной бочке.

– Будешь разборчив: я вот сейчас такую рябиновку пил, первый сорт: помещица Иванова потчевала…

– Ты разве оттуда?

– Да; посылала за мной лошадь, – без запинки проговорил Егор, допивая стакан, – посоветоваться насчет, то есть, как просьбу писать.

– Это насчет чего?

– О луге тягаться хочет… что луг отняли, которым десять лет владела.

– Ну, брат, пиши не пиши, твоя просьба не поможет, – вымолвил Софрон. – Сказывают, господа, что крестьян-то на луг на этот поселили, добре богаты… Где ей с ними тягаться! Только деньги рассорит. У них, у тех господ-то, сколько-то тысяч душ сказывают.

– Ничего! Мы свое дело справим с Федором Иванычем. Фёдор Иваныч держит ее руку… У тех господ души, может, еще души-то голые: у Федора Иваныча деньги…

– Ну нет, брат, у твово Карякина руки коротки с ними мериться! Ему и в дело входить не из чего… Станет он, как же, станет сорить деньгами для Ивановой!

– То-то и есть, что станет. У меня спроси: все знаю…

– Что спрашивать! я и сам не нонче пришел… А хошь и вступится, все ничего не возьмет, – подхватил Софрон, – у тех господ денег-то еще больше; уж это по тому одному видно, как они наградили крестьянина, которого сюда выселили; сказывают: четыре сотни дали…

Известие это сверх всякого ожидания не произвело ни малейшего действия на Филиппа; он только что успел побывать у Лапши, выведал все дела его и знал, что слова Софрона ни на чем не основывались. Егор подтвердил такое мнение: услышав о четырехстах рублях переселенцев, он допил второй стакан и залился звонким смехом… Он объявил Софрону, что знает дела переселенцев так же верно, как карякинские дела. У переселенцев не только четырехсот рублей, гроша нет.

– Вот как! – подхватил он, подсмеиваясь, – раза два письма им писал, просили очень, так даже гривенника не нашли… бились, бились, всего восемь копеек сколотили. Мне, знамо, наплевать… я так с них, для смеха требовал. Не токма денег, хлебом и тем скучают – вот как господа наградили! Деньги, точно, были бы у них, да только не через господ, а через моего Федора Иваныча, через меня – все единственно…

– Как так?

– А так! Меня послушают, в небольшом расстоянии капитал наживут… Есть, примерно, такая механика… подвести можно!.. – мигая, произнес Егор и налил третий стакан.

Филипп сделался внимательнее.

– Вишь ты, братец ты мой, – начал Егор, у которого язык развязывался с каждым глотком, – есть у этого мужика… у той бабы, Катериной звать, есть у них дочка, живет у Андрея в Панфиловке. Вот мы с Федором Иванычем около ней теперь хлопочем: оченно, значит, ему полюбилась… Известно, богач! всю может озолотить, коли захочет; и мать и отца, всех озолотит… Да вот поди ж ты! то-то, значит, дура-то деревенская, счастья своего не видит…

– Что? не поддается?..

– Чего? – крикнул Егор, прихлебывая. – Нет, это, брат, шутишь! не таковских видали, да и те не отвертывались… От нас не отвертишься! – подхватил он, мигая и подбочениваясь. – Не то, братец, не то. Девка непрочь, да есть тут один такой человечек… он причиной… дело все портит…

– Что ж это за человек? – спросил Софрон, который потешался над горбуном.

– Так, сволочь самая, а туда же! куда мы, туда и он! Пришел, вишь ты, из ихних мест, откуда девка-то, парень такой, столяр, сказывает… Проведай обо всех этих наших делах с Федором Иванычем, возьми да и вступись: а та, дура, руку его держит… Да нет, это он врет, не удастся ему! Дай срок, девка не отвертится, это само собою… А он… подвернись только, мы ему покажем, все кости пересчитаем! – подхватил горбун, разгорячаясь более и более, – мы ему покажем, как с кулаками лазить!.. Уж погоди! подсмолю такую механику, будешь, собака, помнить!..

Смех Софрона перебил его.

– Видно, брат, ты не из-за девки одной на него серчаешь?.. – сказал целовальник, – уж он не поколотил ли тебя – а?..

– Меня поколотил? меня? Нет, брат, руки коротки; семь верст не доехал меня колотить-то!..

– Уж будто тебя никто и не бивал? А Карякин-то? Сам намедни признался…

– Сам признался… сам признался! – перебил горбун, передразнивая позу и голос Софрона, причем Степка закатился во все горло; за ним засмеялись погонщики и Софрон,

Егор оглянул всех их шальными глазами, допил третий стакан и сел к порожнему столу между погонщиками и Филиппом, лицо которого во все продолжение последнего разговора то оживлялось, то делалось мрачным. Хмель сильно шумел в голове Егора; он помнил, однако ж, все, что сказано было целовальником. Желая, вероятно, оправдаться в мнении присутствующих, он объявил прежде всего, что Карякин бить его не может, потому что они приятели; они часто борются, так, в шутку, силу пробуют: вот о чем говорил намедни Егор и что дало повод Софрону думать, будто Карякин бьет его. Затем горбун, язык которого начинал путаться, снова перешел к девушке. По его мнению, Маша ничего не стоила; на месте Федора Ивановича он плюнул бы на нее после первой неудачной попытки. Надо знать себе цену: Федор Иванович красавец, молод: нравом малый-душа, богат как чорт, всю семью ее озолотить может; а она еще ломается! Она того не знает, дура полоротая, не знает она, каков есть такой человек Федор Иванович! Уж если кто понравился ему – надо быть первой в свете долбяжкой, чтоб его не слушать. Недавно еще одной мещанке, так из себя, даже не очень красивой, понравилась только, – отсыпал целую тысячу; прошлого года цыганка полюбилась – в три-четыре месяца передал ей тысяч десять да тысяч на пять шалей, платков, серег, колец…

Софрон, не перестававший смеяться, выразил сомнение в цифрах, приводимых горбуном; он знал, что все, рассказанное Егором, была отчасти правда, за исключением, впрочем, расходов, которые тот преувеличивал в сорок раз. Задетый за живое, Егор принялся по пальцам высчитывать доходы Федора Ивановича. По словам его, Федор Иванович никогда не считает денег: как только получит сумму, сейчас бросит мешок или бумажник на стол, позовет Егора и говорит: «считай, брат; потом скажешь, сколько». Щедрость Федора Ивановича известна целому свету. Чтоб окончательно убедить в этом Софрона и присутствующих, Егор начал рассказывать о гулянках и попойках, которые они задавали в уездном городе; там происходило разливанное море; нужна была Карякину дружба Егора, чтоб не разориться в пух и прах. Вот теперь Карякин получил за последний гурт пятнадцать тысяч; их давно бы уж не было, все бы рассорил, кабы не Егор: он удерживает Федора Ивановича, потому что пятнадцать тысяч деньги не малые.

Софрон, находивший удовольствие раззадоривать охмелевшего горбуна, выразил снова сомнение. Егор вызвался сосчитать перед ним деньги: коли копейкой выйдет меньше пятнадцати тысяч, он позволял Софрону переломить ему здоровую ногу. Вследствие этого Егор приглашал Софрона в усадьбу, когда не будет Карякина, и обещался занять целовальника на столько, на сколько требуется времени, чтоб сосчитать сотенными бумажками пятнадцать тысяч. Войти же во вторую комнату, где лежала шкатулка, взять ключ, который находился в ящике письменного стола, отворить шкатулку – все это дело одной минуты…

– Ты этак, смотри, брат, не очень рассказывай! – перебил целовальник, смеясь во все горло. – Теперь все, сколько нас здесь ни есть, все знаем, где деньги у Карякина: кому потребуется, пошел да и взял… дело подходящее! – присовокупил он, как бы нечаянно взглядывая на Филиппа, который поспешно отвел глаза к окну.

В ответ на такое замечание Егор посмотрел на присутствующих, как бы вызывая их в свидетели, что Софрон был дурак неотесанный… Обокрасть Карякина! А разве Егора ни во что ставили? Он не отлучается от усадьбы. Разве ни во что ставили двух батраков, неотлучно находящихся при доме? А сам Федор Иванович? а два пистолета, висящие на стене? а две собаки, заплаченные сто рублей каждая?.. Сунься только – костей не соберешь! При этом Егор ни с того ни с сего запел вдруг песню, потом заговорил о Маше, потом перешел к столяру, разразился страшными проклятиями и угрозами, застучал кулаками по столу и вдруг снова запел было, но, не дотянув первой ноты, прислонился спиною к стене, стал жаловаться на головную боль, опустился на лавку и заснул, бормоча что-то под нос. Когда он проснулся, погонщики уже ушли; Филиппа и Степки не было; в кабаке оставался один Софрон, который лежал на лавке и хлопал сонными глазами. Он, как видно, потерял уж расположение смеяться. На просьбу Егора вынести стаканчик для похмелья, Софрон промычал что-то и закрыл глаза. Егор заикнулся о платке, выставляя на вид, что платок шелковый и, следовательно, дороже стоит одного штофа вина; на это Софрон сказал «ладно» и погрозил свести счеты на спине Егора, в случае если он не отстанет. Егор, сделавшийся несравненно снисходительнее без посетителей, удалился.