Пятый постулат - Кира Измайлова

Он замолчал, давая Маше осознать последствия. Ясно, откажи она ему, он снова пойдет к гулящим девкам и будет проделывать это регулярно. И сколько денег он просадит, неизвестно! Но, надо думать, много: в столице всё втридорога… А ведь Маша не знала, сколько у Веся осталось золота! Перспектива оказаться на улице, когда хозяйка выгонит их за неуплату, не вдохновляла. Может, подпольщики и поселили бы ее где-нибудь, но с деньгами у них и так негусто, сколько они смогут ее содержать? На хорошую работу ей не устроиться, только в судомойки или прачки идти, а это тяжелый труд с утра до ночи и крохотный заработок, только-только прокормиться! А главное, тогда ведь не останется времени на встречи с подпольщиками!

Маша вздохнула и не стала отталкивать Веся ни этой ночью, ни последующими…

Так и протекала ее жизнь — днем душа грелась среди товарищей, а ночью приходил час для наслаждения тела. Машу угнетала эта запретная связь, но она, поразмыслив, решила, что пока у нее попросту нет другого выхода, и смирилась с таким положением.

С товарищами тоже не всё шло гладко: Впередсмотрящий привел откуда-то еще троих новоявленных общевистов, Надежда (это тоже была партийная кличка) нашла двух молодых женщин, обозленных на богатых хозяев жизни, и в стане сторонников террора прибыло. Всякий раз приходилось осаживать чересчур бесшабашных молодых людей, готовых хоть сейчас идти вешать богатеев и штурмовать дворец Властелина! Как это делать и удастся ли им хотя бы дойти до ворот, они толком не задумывались. И, как казалось Маше, переставали прислушиваться к доводам рассудка…

Почти отчаявшись вдолбить в эти горячие головы хоть немного разума (может, стоило снова воспользоваться Книгой?), Маша пыталась занять их хоть чем-нибудь. Вот, например, можно листовки на улицах расклеивать! Так делали революционеры в ее мире, и это работало, люди узнавали о бесчинствах властей, которые обычно замалчивались, об учении Вождя… Но идея эта едва не провалилась по совершенно неожиданной причине.

— Не выйдет ничего, — уныло сказал Впередсмотрящий, выслушав ее предложение. — Где мы бумаги столько возьмем?

— Я куплю! — ответила Маша — ей удалось скопить немного денег, Весь давал на мелкие расходы, а она, конечно, ничего не тратила, как ни хотелось порой вкусного пряника или там леденец… — В типографии никого знакомого у вас нет?

— Где? — изумился тот.

— Ну, где книги печатают, — пояснила Маша.

— А! В печатне-то? Нету, что ты, — махнул он рукой. — Туда с разбором нанимают, и кто там служит, все грамотные, гордые донельзя. И платят им хорошо… К ним и не сунешься!

— Тогда придется переписывать вручную, — строго сказала девушка. Она была готова засадить всю ячейку за листовки — заодно не будет времени буянить.

— Оно бы хорошо, — почесал в затылке Впередсмотрящий, — только как бы тебе сказать… Толку с этого не будет!

— Да почему же?!

— Да потому что у нас тут грамоте хорошо, если три человека разумеют, — объяснил мужчина. — То есть имя своё написать или там вывеску прочесть все могут, а что другое — вряд ли. Ни к чему нам это. А тут такие слова мудреные! Их выговорить-то сложно, а написать — так и вовсе. Переврём еще, а разве можно слова Вождя переиначивать? Ты ж сама так говорила! Ну и к тому же… Если на улицах расклеить, листовки твои только богатеи прочесть и сумеют, народишко-то остальной вроде наших!

Маша потрясенно молчала. Да как же так?! Революция явно откладывалась на неопределенный срок ввиду наличия обстоятельств непреодолимой силы: невозможности вести пропаганду посредством печатного слова! Но она не привыкла сдаваться…

— Ладно, — решила девушка. — Раз читать и писать толком никто не умеет, будем листовки рисовать!

— Как это? — вытаращился Впередсмотрящий, пришлось объяснять.

В интернате Маша часто помогала оформлять стенгазету: у нее неплохо получалось рисовать карикатуры. Лучше всего выходили толстопузые буржуи и мускулистые рабочие. Только и надо было у буржуев поменять шляпы на корону, пририсовать длинный плащ и сапоги со шпорами — и пожалуйста! Маша долго корпела над своими рисунками, и в итоге получилось очень даже неплохо: вот коронованный толстяк угнетает тощих замученных детей и женщин в цепях, а вот его скидывают с верхушки башни несколько дюжих бородатых мужиков, а над ними восходит солнце!

Как ни странно, примитивные ее рисунки пришлись по вкусу всем присутствующим, их передавали из рук в руки, смеялись и предлагали еще сюжеты. Нашлось двое ребят, что могли перерисовать картинки, и работа закипела: кто добывал бумагу, кто чернила, кто клей, и вскоре первая партия листовок отправилась на улицы столицы… Расклеивали их по ночам, всякий раз опасаясь, как бы стража не заметила. Маша страшно переживала за товарищей: ей самой ночью было не уйти.

Это тоже ее угнетало: если подпольщики узнают, с кем живет Голос Вождя, что они подумают о ней? Много ли веры будет ее словам?! И она отговаривалась тем, что хозяйка у нее очень строгая, а сама по пути домой всё оглядывалась: вдруг кто из товарищей решит проводить ее из самых лучших побуждений, и случайно узнает… Но пока ей везло.

Проходя уже хорошо знакомыми улицами, Маша всякий раз огорчалась, не увидев на стене листовки: то ли их срывала стража, то ли торговки — они сворачивали из изрисованных бумажек кульки для орехов, бестолковые женщины! А если всё-таки замечала маленький листок, то радовалась и присматривалась: рассматривает ли кто-нибудь рисунок, что при этом написано у него на лице. К ее огорчению, мало кто интересовался листовками, разве только несмышленые ребятишки. Взрослым было недосуг!

Вскоре поняли это и подпольщики, и работа приостановилась. Нужно было придумывать новые методы борьбы, возобновились дебаты, и Маше с трудом удавалось докричаться до товарищей, так они горячились. Всё чаще звучали призывы к насилию, молодежь всерьез планировала какую-нибудь акцию, которая дала бы властям понять — не все довольны! Предлагали отравить городские колодцы, сломать статую Властелина на центральной площади, побить окна в чьем-нибудь богатом доме, но это всё было или гнусно, или мелко… Окна, правда, всё-таки кому-то высадили: ребята говорили об этом свершении полными сдержанного торжества голосами, а Маша тосковала — ясно было, революции уже не избежать, и вряд ли получится сделать ее бескровной! И, кажется, именно она стала тем камешком, что стронул с места лавину!..

* * *

…Маша стояла в толпе, в первых рядах, вокруг кричали, свистели и улюлюкали, хохотали и лезли обниматься к незнакомым людям. Но сегодня незнакомых не было, одни лишь товарищи! А те, которые не товарищи, а вовсе даже наоборот — вон они, на высоком помосте, который взгромоздили на центральной площади на месте снесенного памятника какому-то из прежних Властелинов…

Над толпой реяли флаги цвета солнца, рыжие, яркие, они бросали тёплые отблески на радостные раскрасневшиеся лица, звучали песни — пока не слишком уверенные, не все знали слова, но тут и там запевали:

— Орлы Вождя парят над миром, орлята учатся летать!

И подхватывали в толпе:

— Но скоро крылья их поднимут, немного нужно подождать!..

Трудно было не заразиться всеобщим ликованием, но происходящее казалось Маше немного нереальным. Как-то слишком легко всё получилось, не пришлось вести долгой подготовительной работы… Видно, народ совсем изнемог под пятой Властелина и его присных, и хватило одной горящей спички, одного стихийного митинга, чтобы вспыхнул настоящий пожар!

— Везут, везут! — раздалось в толпе, Маша вздрогнула и обернулась.

По разбитой мостовой — из нее выворачивали булыжники, другого оружия у людей зачастую не было — прогрохотала очередная телега, подъехала к помосту. С телеги согнали нескольких людей, втащили на помост, поставили лицом к толпе.

— Вот они, смотрите! — раздались крики. — Угнетатели! Кровопийцы! Вот ужо вам! Прошло ваше времечко! За всё теперь ответите!..

Маша тоже смотрела в ту сторону, отчетливо различала лица приговоренных к повешению: один толстый, осанистый, с большой окладистой бородой, видимо, купец. Второй тощий и длинный, с виду — крючкотвор, законник или еще кто-то из этой братии. Двое явных аристократов, оборванных и насмерть перепуганных: один, маленький толстячок, все норовил упасть на колени и то ли покаяться, то ли вымолить прощение. Была даже женщина, мощного сложения дама с тремя подбородками, с таким невыносимо презрительным видом взиравшая на беснующуюся толпу, что так и хотелось запустить в нее капустной кочерыжкой.

Маша перевела взгляд левее и вдруг встретилась взглядом с еще одним приговоренным. Невысокий, худой, он казался еще меньше рядом с монументальной дамой. Он был босиком, со скрученными за спиной руками, драная рубашка клочьями свисала с плеч, обнажая покрытое синяками и кровоподтеками тело, тёплый ветерок трепал спутанные, неровно, будто ножом обкорнанные золотистые волосы… И только зеленые глаза горели прежним огнем, вот только теперь это была всего лишь бессильная ярость…