Нравственный образ истории - Георгий Михайлов

Нам хочется, конечно, видеть собирателей Державы нашей совершенными, непогрешимыми; но ведь они - не ангелы, и враги, окружавшие их, всегда были исполнены злобы и коварства. Так что здесь можно согласиться с репликой Карамзина: «В самых благих, общеполезных деяниях государственных видим примесь страстей человеческих, как бы для того, чтобы история не представляла нам идолов, будучи историей людей».

То же самое стоит сказать о Святых. Жития их преподносят нам образы идеальные, иконописные. Однако прославляют праведников не за то, что им кем-то приписано сверх меры, а за то конкретное, что они совершили в действительности: будь то многолетняя аскеза преподобных, краткие подвиги мучеников, учёность и благочестие святителей, мужество и разум благоверных государей.

При этом случались и спорные прославления. Так, до сих пор ещё кое-кто гонит волну недовольства в адрес Святого Иосифа Волоцкого; других же, наоборот, удивляет канонизация его идейных противников. Причём не соборная канонизация, а просто внесение в святцы задним числом. Так же и «удаление» Святых из старых списков, например, Царя Иоанна Грозного, и множества других, в прежние времена местночтимых угодников Божиих. А одною из самых противоречивых в Сонме Русских Святых XVI в. представляется личность Максима Грека, учёного с Афона, судьба которого тесно переплелась с судьбою князя-инока Вассиана (Патрикеева).

КОМУ ЦАРСТВОВАТЬ?

«От плода чрева твоего посажду

на престоле твоем»

(Пс.131,11).

Как мы помним, князь-инок Вассиан возвратился в Москву не без заступничества великой княгини Соломонии. Род её (Сабуровы) был близок роду Патрикеевых. Государь, очевидно, любил супругу, во всяком случае, так принято считать, потому и внимал ей, и потакал Сабуровской родне. Когда же по прошествии 20 лет стало ясно, что уже навряд ли Соломония принесёт наследника, отношение к ней великого князя изменилось. Василий III откровенно досадовал и нередко срывал гнев на родственниках жены. Кое-кто из Сабуровых оказался в опале, а по Москве поползли разные слухи.

Василию Иоанновичу не исполнилось и 50 лет, он был полон сил, тем не менее, толки шли о том, кому царствовать после него. Вокруг его брата, Юрия Иоанновича, князя Дмитровского, стали собираться приверженцы. В их число вошли князья Курбские, Плещеевы, Тучковы и многочисленные сродники старого боярина Ивана Никитича Берсеня-Беклемишева. Сам Иван Берсень был отставлен от службы за спесь и грубость в отношении державного. Василий III прогнал его из думы со словами: «Поди прочь смерд, ты мне не надобен». И вот обиженный Берсень-Беклемишев, да дьяк-вольнодумец Феодор Жареный, да инок Троице-Сергиевой Лавры Селиван, с таким же, как он, «почитателем Нила Сорского» Исааком Собакой, и конечно, Вассиан, с ещё несколькими знатными единомышленниками зачастили в Чудов-Успенский монастырь, в келью прибывшего из Греции учёного монаха Максима. Здесь образованные московские бояре «сговаривали с Максимом книгами и спиралися меж себя о книжном». А заодно судили тайком о делах государственных. Максим Грек знакомил их с византийской мудростью, открывал горизонты западноевропейского мира. В ответ Вассиановы дружки толковали ему суть Российского бытия, но толковали так превратно, что пришельцу делалось не по себе.

Началось это после 1518 года, когда Максим Грек появился в Москве. Он приехал с Афона в сопровождении помощников (также греков), по приглашению великого князя, для перевода на русский (вернее, церковно-славянский) язык Толковой Псалтири и других греческих книг, имевшихся в кремлёвской библиотеке. Большинство этих роскошно переплетённых томов, как наследие дома Палеологов, привезла с собою мать Василия III, Софья Фоминична. Церковь давно нуждалась в переводе греческих книг, особенно Толковой Псалтири. Дело в том, что тогда в Новгороде и в Москве по рукам ходило множество ложных списков, подброшенных жидовствующими. Ещё при митрополите Филиппе (1464-1474 гг.) в Москву приезжал некий раввин, фальшиво крестившийся Феодором. Митрополит Филипп поручил сему «знатоку еврейского языка» перевести книгу псалмов Давида. Но иудей вместо Псалтири сделал перевод талмудического текста Махазор, где, по словам исследователей, в частности М.Н.Сперанского, «ни в одном из псалмов этого перевода нет пророчеств о Христе». Вместо песен Давидовых русским верующим подбросили молитвы, читавшиеся в синагогах. И сие произошло в канун приезда в Новгород раввина Схарии, основателя секты жидовствующих. Вряд ли между этими событиями не было никакой связи. Ложными списками «Псалтири» еретики наводнили тогдашний «книжный рынок», а настоящая, да ещё и Толковая (с объяснениями текстов) Псалтирь пылилась в библиотеке Кремля, ожидая перевода на русский язык.

Собственных дельных толмачей (переводчиков) с греческого в Москве тогда не было; требовались образованные иностранцы. Вассиан, увлечённый правкою «Номоканона», тоже нуждался и в толмаче, и главное, в одобрении со стороны зарубежных авторитетов. Учёный с Афона подошёл бы ему в самый раз. И Вассиан старался, уговаривал великого князя пригласить такового в Москву. Наконец, Василий III согласился, и греки были призваны.

Возглавлял прибывших монах Максим (Триволис). Увидев великокняжескую библиотеку, он застыл от изумления. Столько ценнейших книг, в столь дорогих и прекрасных переплётах он здесь увидеть не ожидал. В Греции, разорённой турками, такого уже не было. А Максим (до пострижения Михаил) Триволис, учившийся в университетах Милана, Падуи, Флоренции в самый разгар итальянского ренессанса, думал, что едет в Скифию, страну варваров (греки по-прежнему презирали славян). В молодости Михаил Триволис путешествовал по городам Италии, учился премудрости у схоластов-католиков, а во Флоренции постригся в монахи у самого Джироламо Савонаролы. В 90-х годах XV века Савонарола пламенно обличал пороки папства, призывал богатых к отказу от собственности и, по сути, готовил революцию. Католический «большевизм» Савонаролы мало походил на кроткое «нестяжательство» Нила Сорского. Возбуждённая толпа флорентийцев хотела грабить богачей. Семь лет неистовый Савонарола царил над городом, восставшим против папы. «Нестяжатели» создали там собственную «инквизицию». Но потом принуждение к всеобщей бедности надоело самим бедным, и тело повешенного Джироламо поглотил костёр (1498 г.).

Михаил Триволис глубоко переживал гибель своего учителя. В совершенно расстроенных чувствах он возвратился в родную Грецию и в 1505 году, приняв Православие, постригся снова, уже на Святой горе, с именем Максим.

Недоверие святогорцев к бывшему католику постепенно рассеялось. За 10 лет жительства на Афоне Максим приобрёл известность своими знаниями философии, истории, латинского языка. И как раз в это время из Москвы на Святую гору прибыло посольство Василия III. Афонская братия постановила отправить учёного инока в Россию.

Когда Максим Грек со товарищи прибыл в Москву, он русского языка не знал. Так что первые переводы (именно Толковой Псалтири) он делал с греческого на латынь. Далее, с латыни, переводили русские толмачи - Димитрий Герасимов (известный нам автор «Повести о белом клобуке») и некий Власий. Инок Селиван и Михаил Медоварцев, лучшие каллиграфы того времени, писали со слов толмачей.

Русской речи и славянской грамоте Максим обучался быстро, ибо имел соответствующий дар. Но ни самих отношений в русском обществе, ни глубины его духовно-нравственных проблем, ни, в том числе, значения монастырских имений он так и не постиг. Нестяжатель по складу ума, Максим легко поддался обаянию мощной личности Вассиана и, подружившись с князем-иноком, попал под его влияние. Келья Максима Грека в Чудовом монастыре очень скоро стала явочной квартирой Вассиановых клевретов, занявшихся очередной придворной интригой.

Как мы помним, Василий III охладел к Вассиану ещё при митрополите Варлааме. А когда последний был низложен (1521 г.), великий князь вовсе оставил земельный вопрос заодно с идеями Заволжских «нестяжателей». Новый первосвятитель, Даниил, был «осифлянином». Заняв кафедру всея Руси, он немедленно запретил князю-иноку портить «Кормчую книгу», но под суд его не отдал. Василий III не хотел пока судить своего родственника. Однако то, что до поры до времени сходило с рук Вассиану, Максиму Греку грозило большой бедой.

Увлёкшись писанием обличительных статей в духе Савонаролы, Максим не почувствовал приближение грозы. Из своей кельи в Чудовом он не видел всей России, а слушал лишь речи бояр-вольнодумцев, полагая, что так говорят все. Духовно подчинённый Константинопольскому патриарху, Максим Грек не признавал над собой власти Русского митрополита и позволял себе дерзкие выпады в его адрес. А князя-инока, наоборот, он всячески одобрял. В нарочитом своём «Сказании инока Максима ко старцу Вассиану» Грек хвалил «исправленную» (то есть испорченную) Вассианом «Кормчую книгу» и, кроме прочего, сам взялся преподать урок нравственности русскому монашеству. Написав «Повесть страшну и достопамятну и о совершенном иноческом жительстве», Максим осудил в ней «несносных», как он понимал с чужих слов, «русских любостяжателей». Однако в образец «нестяжательства» он привёл не афонцев (там тоже иноки владели землями, растили сады и огороды), а католический Орден Картезианцев, живших «нищенски» на щедрые подачки герцогов и баронов. Правда, в заключение Максим оговорился, что писал «повесть» не для того, чтоб перенять у латын их «нравственность», а чтобы не сказаться хуже них - «да не обрящемся их втории». Но этим последним он не мог уже смягчить впечатления, произведённого «Повестью страшной...» Поставить в пример Православным подвижникам тунеядцев Картезианского Ордена, когда на Святой Руси, как нигде, чернецы пеклись о спасении своём, «живущи не чрева ради», и упрекать труждающихся в возникновении достатка монастырского, было равносильно роптанию на Божий дар в урожайный год. Кроме того, святогорец открыто критиковал автокефальность (самостоятельность) Московской митрополии. «Не зная конкретных деталей прошлого, - пишет А.В.Карташев, - Максим рассуждал формально, что нет оснований для Русских не возносить имени патриарха вселенского и не получать его именем поставления митрополитов в Москве». Он считал, что как святыни Иерусалима не оскверняются присутствием мусульманских завоевателей, так и власть Константинопольского патриарха (под султаном), в отсутствие Империи Византийской, всё равно остаётся вселенской. Признать законным перенос Державы Православия из Второго Рима в Третий учёный грек никак не мог и не хотел. Поэтому он и примкнул не к «осифлянам», а к оппозиционной партии московских бояр.