Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

в ступе. Едят меня поедом и толкут воду! Да еще требуют, чтоб я не пил водку!

Sex

Профессор снова шарахнул кулаком по столу. Он был в ярости. Руки его тряслись, он побледнел, оскалил зубы и, рыча, попытался вскочить. Но Августа повисла на нём, обвила его руками, прижалась грудью, закинула ногу ему на колени. А его колотило, трясло от ярости. Нет, она не испугалась. На секунду вышел из тени официант. Они переглянулись, Августа отпустила его взглядом. Она порадовалась сумраку в зале и тому, что музыка играла и танцевальная площадка светилась, правда, уже оранжевым. Танцы отвлекли посетителей с соседних столов, и некому было заметить грохот падающего стула, который Профессор успел лягнуть. Официант поднял стул и снова исчез.

Августа чувствовала, как затихает волна ярости, как судорога гнева растворяется в тепле, во мраке, в нежности, в совпавшем дыхании, в объятии. Вот что: она была счастлива. И еще: она была довольна. Сейчас этот седой, тощий пьяница принадлежал только ей.

Объятие длилось, Профессор не сопротивлялся, он тоже обнял Августу. Вдруг она рассмеялась, беззвучно, а он, её любимый, возможно решил, что она рыдает. Как бы ни так! Она вспомнила (ей хватило времени) телефильм о приматах, о человекообразных обезьянах, у которых самки первыми придумали спать с самцами животом к животу и глядя друг другу в глаза. Самцы этой породы были гневливы, легко впадали в ярость. И, предчувствуя такую вспышку, самки повисали на своих избранниках, смотрели в глаза, обнимали всеми четырьмя руками, прижимались животом, укладывали с собою в постель. Диктор в фильме объяснил, что эти обезьяны – единственные в дикой природе животные – занимаются сексом не только чтобы продолжить род, «но и в практически-социальных целях». Однако по лицам обезьян, самцов и самок, было очевидно, что они по-человечески счастливы – и всё…

– Чаю хочется, – сказала Августа.

Профессор отпустил её. И позвал официанта.

Время

Они тихо сидели рядом, плечом к плечу, бедром к бедру, колено к колену, и каждый занимался своим делом. Он сворачивал сигарету, она мешала сахар в чашке с чаем. Ей хотелось сладкого и горячего. А он не знал, чего ему хочется. Он хотел вот так сидеть рядом с этой, завоёванной им неизвестно зачем и не понятно как, большеглазой и светлоглазой, всегда готовой заплакать, красивой и растрёпанной, наивной, хотя и хитрой, загадочной и совершенно своей женщиной. И не обращать на неё внимания. Заниматься своим делом, всё равно каким. Но он и так сидел рядом с этой женщиной. Сейчас. А потом… Потом всё как-нибудь обойдётся. На то ведь и время. Необъективная реальность, данная нам в ощущениях…

– Да, – Профессор словно продолжил академический диспут, – опыт подсказывает, что время – не универсальный закон вселенной, его, вообще-то, всё равно что нет. Время существует только в нашем частном случае, на нашем трехмерном уровне в качестве четвертого измерения; поэтому нам и кажется, что мы в нем летим. Время – атрибут биологической жизни, оно очерчивает наше сознание, мы, живые организмы, его рабы…

– Поэтому ты и выстрелил в себя, – совершенно спокойно, похлюпывая чаем, сообщила Августа. – Чтобы выскочить из рабства. Попробуй вспомнить, после выстрела ты превратился в точку света?.. Ну вот. Потом и она гаснет. А дальше, говорят, летишь в расширяющийся тоннель, ведущий к свету. Летел?.. Я только до светящейся точки добиралась. Дважды, и не по своей воле.

Профессор глянул на Августу внимательно и быстро, не то чтобы с удивлением, но принимая к сведению. И спросил:

– А ты догадываешься, что же такое свет? Поток энергии и информации. Даже не поток, раз мы допускаем, что время – это частность и его вообще-то нет. Свет – не поток, а кристалл. Константа… Вообще говоря – Бог. Это я тебе как физик говорю. Как доктор наук и академик пяти академий. И тогда совершенно понятно, что такое сверхпроводимость.

– Хорошо, – согласилась Августа. – А стрелялся-то ты почему?

Она отодвинула пустую чашку, твердо поставила локоть на стол, легла щекой на ладонь и оглянулась, чтобы посмотреть на своего профессора. Он кутался в дым и не хотел отвечать взглядом на взгляд.

– Я стрелялся… – Он как будто пытался честно припомнить: – Я стрелялся, красота моя ненаглядная, потому что мне вот здесь что-то мешало. Именно здесь, где теперь дырка. Я так себе не нравился, я так хотел закончить это безобразие… Что-то исправить. Отстрелить лишнее. Пусть даже это лишнее – я сам… Пускай бы только Он остался… И когда выстрелил, то, знаешь, попал во что-то действительно лишнее. Без метафизики. Пуля вошла не глубоко и попала как раз туда, где у меня оказалось «незлокачественное новообразование». Так потом объяснили врачи. В результате, когда дырку почистили, я стал лучше слышать и различать цвета.

– У пьяниц есть свой ангел-хранитель, – подытожила Августа и допила рюмку.

Ревность

Августа по-прежнему вглядывалась в него, а он ей не отвечал. Как будто забыл. Одна мысль вдруг пришла ей, один образ вспыхнул в сознании. И Августа почувствовала, как в ней растет, стремительно набирая силу, что-то ужасное, похожее на мужскую ярость, но только не знающее выхода.

Это была женская ревность.

Августа вдруг как прозрела, словно и у нее в голове отстрелили что-то лишнее. Ей открылось (и попробовал бы кто-нибудь её переубедить!), во что он стрелял в себе, что не давало ему жить.

Она несколько раз видела его с красавицами, с юными и немолодыми, видела и с красотками разного рода. Он был с ними запросто, или строг, или нежен. Что с того? Но однажды, только однажды, она увидела его с женщиной, на которую даже ей, Августе, было трудно смотреть, такая она была. И он – тоже не мог на неё смотреть. Августа просто когда-то заметила, просто запомнила эту женщину рядом с ним, это их противостояние, эту битву не на жизнь, а на смерть. Она, Августа, была, слава богу, к этому непричастна, заметила – и всё… Её миновала эта беда – оказаться между ними. Но вот пробил час и для Августы. Она, как наяву, увидела, с кем он сражался, да и сражается, раз не в силах рассказать. Из-за неё, из-за той женщины он чуть не погиб. Но ещё и погибнет!.. Ему было о чём молчать, и он молчит об этом. Вот что!

«А я-то – как же?.. Я–то?!»

Не было смысла добиваться от Профессора правды. Он и себе её не называл.

История у него была. История, какая-то и сложная, и простая. Из серии страшных трагедий, когда она любит его, но он любит её. Они не могли быть вместе: у неё были дети и муж, у него – жена и дети,