Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Тьма густела на глазах, и я уже, как в холодной воде, по горло был в его жизни. Я перестал быть Муни, ушедшим из деревни. Что-то тянуло меня обратно в забытый облик крестьянина, в старую кожу. Память тела притягивала меня, манила иллюзией покоя и защищенности. Сколь уютен казался мирок деревни, охраняемой традициями предков и смиренной приверженностью труду, по сравнению с внешним миром. Но рядом с этой майей бдительно стояло второе «Я», окрепшее в ашраме Красной горы и на учебном поле Двараки. Оно было одето в панцирь отстраненности и с холодной суровостью отмечало, что Аджа — чужой. Не плохой и не хороший, просто отпавший от сияющего венка брахмы.

Я молча проводил его до лагеря, время от времени ободряя то похлопыванием по плечу, то односложными выражениями. Эти жесты сочувствия значили для меня самого не больше, чем цветы на остывшем месте кремации дальнего родственника.

* * *

Я рассказал Накуле о происшедшем, пытаясь понять причину собственной отчужденности и неспособности к сочувствию.

— Что толку помогать человеку, запутавшемуся в паутине привязанностей, — ответил царевич, — ты можешь предложить ему познание, веру, любовь, а он стенает о брошенном поле, об умерших родственниках. Но ведь ты не можешь ни воскресить их, ни подарить ему участок земли. Путь дваждырожденного несовместим с милыми радостями обывателя. Пока Аджа не принесет в жертву новой жизни все, чем дорожил в прошлой, ему не обрести счастья и покоя. Что толку уговаривать и успокаивать его, если он по-прежнему стремится к обладанию, а не жертве. Наши сокровища ему не нужны, а утешение лишь продлит страдание. Страдания посылаются нам богами, чтобы помочь измениться. Аджа меняться не хочет. Он говорит о преданности родителям и земле. Но за этими высокими словами мы прозреваем все ту же страсть к владению. Он не хочет, не может ничего терять: ни землю, ни старые привязанности. Поэтому он не может бескорыстно идти путем богов. Не будет он предан и нашему делу. Значит, пути риши и кшатрия для него закрыты. Как только он откажется от стремления быть с нами и повернется лицом к прошлому, его отпустят страдания. Всемилостивая майя подарит ему благодатную слепоту, насыщая органы чувств незамысловатыми радостями.

— Правильно ли я понял, что пребывание в нашем венке не дает ему той радости, какую обрели, например, мы с Митрой?

— Да, Муни. Наша община не стала смыслом и целью его жизни. Мы не можем ему помочь.

— А как же милосердие и любовь?..

— Наше милосердие в том, что мы даем возможность человеку измениться и черпать животворную брахму из общего источника. Если он отказывается от этого пути, то высшим проявлением милосердия будет решение отпустить его из братства на волю собственной кармы.

— Многие истины, о Накула, еще закрыты от меня, — смиренно сказал я, — поэтому такое милосердие пока кажется мне жестокостью, достойной порицания.

— Увы, законы жизни неподвластны нашим оценкам. Как бы ты ни называл этот путь, он единственный, который ведет к благу, то есть, к полному воплощению каждой отдельной судьбы. Река течет, птица летает, брахман возносит молитвы, кшатрий сражается… Все, что могут мудрые — помочь тебе осознать предначертанный путь, но выбор, действие и кармические плоды полностью остаются твоими.

Беседа с Накулой хоть и не до конца развеяла туман сомнений, все же избавила меня от угрызений совести. Теперь я каждый день подмечал в поведении Аджи черты, подтверждающие холодную правоту царевича. Аджа постепенно обособлялся, предпочитая замыкаться в себе даже во время общих собраний у костра, когда все открывали сердца в едином гимне восходящему пламени брахмы.

Доступная нам радость взаимопроникновения не освещала путь Аджи, и он пытался черпать ее из других источников. Это проявлялось в мелочах, но нарушало гармонию. Торопливость, с которой он стремился съесть свою лепешку и заняться другими или готовность, с которой бросал заступ после работы, настораживали окружающих и накладывали тень на любой разговор, при котором присутствовал Аджа. Все закончилось тем, что Накула послал его с каким-то поручением в Магадху. Аджа в лагерь больше не вернулся. Мы не узнали, выполнил ли он поручение, и если нет, то жалел ли об этом Накула.

* * *

Зато совершенно неожиданно в наш узор вошел Абхиманью. Могучий воин, закованный в панцирь собственной гордости, он редко выходил из состояния глубокого сосредоточения, и мало кто из нас пытался пробиться в его мысли. Ореол царственного происхождения окутывал его как туча утес, а дальний блеск высокого предначертания судьбы ослепительным лучом прорывался из-за туч и слепил любого, кто желал устремить свою ищущую мысль в сердце сына Арджуны. Впрочем, работал он за троих.

— Он допущен к самим патриархам, а как смиренен! — сказал Джанаки у нашего вечернего костра, когда Абхиманью отправился за водой для душистого травяного отвара, которым мы поддерживали свои силы во время ночных бдений.

— А как же закон братства? — с кшатрийской страстностью откликнулся Митра. — Нам близнецы твердят о гармонии, о стремлении вместить в свой мир всех окружающих. И ведь вмещают. А наш царевич словно панцирем закрыт, всегда-то он особняком. Наверное, он так наполнен делами богов и царей, что нас ему просто некуда вмещать.

Немой укор всего круга заставил Митру замолчать и устыдиться мыслей, недостойных дваждырожденного.

Обычно легкомысленный и жизнерадостный, Сатьяки сказал с глубоким почтением:

— Вы не знаете истинного Абхиманью. Я воспитывался вместе с ним в Двараке, при дворе его дяди Кришны. Мудрые цари часто отдают своих сыновей на воспитание подальше от дома, чтобы дети не стали игрушкой в руках льстивых придворных и дальновидных соперников. И я видел, как любимый сын Арджуны, взлелеянный в неге, на поле брани обращается во льва, рыскающего в поисках добычи. Вы с Муни уже испытали строгость подготовки дваждырожденных-кшатриев. Представьте, что выпало на долю Абхиманью, стремящегося стать достойным своего отца…

Я тоже подумал в тот момент о том, как дорого пришлось заплатить этому великану за хвалебные отзывы. Его ДЕЛАЛИ, лепили его характер, закаляли, как наконечник стрелы, наводили лоск, чтобы блистал он при дворе. Он совершенен. Но счастлив ли?

— На нем лежит тяжелая карма, — сказал я, ни к кому особенно не обращаясь. Просто, я поделился новым знанием, невесть откуда пришедшим в мое сердце.

— А наша карма разве легкая? — передернул плечами Митра. У костра воцарилось неловкое замешательство. Но тут, не дав тишине отстояться, расхохотался Гхатоткача:

— О тигр среди мужей, — сказал он Митре, улыбаясь во всю ширину своего зубастого рта, — я не могу допустить, чтобы нота горечи в твоих словах нарушила гармонию нашего вечера. У нас у всех общая карма, в этом ты прав. Абхиманью приходится мне двоюродным братом. Но я, зачатый в лесу дочерью ракшаса и взращенный в диком племени, не пытаюсь судить поступки царевича. Я смиренно признаю, что его мир богаче моего настолько, насколько дворец превосходит лесную хижину.

Затрещали кусты, и сам Абхиманью предстал перед нами, словно вылупившийся из окружающей тьмы. Митра поднял на него глаза и тихо пропел:

Силой рук и мощью он подобен Индре — разрушителю твердынь. Стремительностью — ветру Вайю, своим ликом — Соме, а гневом — самой извечной смерти.

Абхиманью застыл, как вкопанный, затем повернулся спиной к костру и, пробурчав: «Пойду принесу дров», скрылся в лесной чаще.

— Но я не хотел его обидеть, — растерянно сказал Митра, — скорее, наоборот — принуждал себя к смирению.

— Как всегда, эта не свойственная тебе попытка удалась плохо, — сказал я и отправился искать Абхиманью.

Для людей, обладающих способностью чувствовать потоки брахмы так же, как звери — тончайшие запахи, поиск в темном лесу не мог считаться особым поступком. Я отыскал царевича довольно быстро, в самом глухом уголке лесной чащи. Кажется, сын Арджуны не очень удивился моему приходу. Мы присели на сухой ствол пальмы, который он уже примеривался тащить к лагерю. Заговорили сразу без обиняков, подойдя к тому, что имело ценность для дважырожденных.

— Почему меня все время выделяют? — спросил Абхиманью. Голос его не дрожал, но я ясно ощутил, что он рад темноте скрывающей его лицо. — Я завидую вам с Митрой. Вы так непохожи и все же мыслите всегда в лад, совсем как мой отец с Кришной, царем ядавов. А я один даже в вашем кругу.

Я взглянул на темную фигуру, возвышающуюся напротив меня. Свет ущербной луны очертил голову Абхиманью неверным блеклым сиянием. Мне пришлось сделать усилие и закрыть свои мысли, чтобы гордый воин не ощутил даже эхо той жалости, которая полоснула мое сердце. Неужели этого юношу чараны воспевают как лучшего среди мужей, владеющих оружием? Неужели его уподобляли разъяренному слону, царящему на поле боя? Мне показалось, что я вижу над его челом ауру обреченности, словно силы более могучие, чем я мог себе представить, несли его к неведомой цели.