Коронованный рыцарь - Николай Гейнце

«И что может сделать ему этот бедняк горбун, сохранивший о нем такую долгую память? Разве его тайна не в более опасных руках? Молчание этого несчастного можно купить за несколько рублей. Он знал, кроме того, мою мать… Он расскажет мне о ней… Я совсем не помню ее. Кто она была?..»

Все эти мысли разом пронеслись в голове графа.

— Следуй за мной! — сказал он горбуну.

Тот покорно пошел за Казимиром Нарцисовичем. Пешком дошел граф до своего дома и ввел горбуна в кабинет, к великому удивлению Якова Михайлова.

Что происходило между ним и графом, осталось их тайной. Горбун провел в кабинете около двух часов и вышел, видимо, совершенно довольный и веселый.

Уже в дверях кабинета, при уходе, он сказал Казимиру Нарцисовичу:

— Жизни для вас не пожалею, ваше сиятельство. С этого дня псом верным буду для вас, только кликните.

Горбун пошел домой.

Ни намеком не обмолвился он Пахомычу о своем свидании и разговоре с его племянником. Жизнь обоих этих связанных преступлением и любовью, совершенно противоположных друг другу существ вошла в свою обычную колею.

Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий после беседы с горбуном долго сидел задумавшись в своем кабинете.

Его думы нарушил появившийся Яков с лодносом в руках. На подносе лежало письмо. Граф взял его и ощутил аромат тех знакомых духов, от которых у него всегда так сильно билось сердце.

Взглянув на надпись, он узнал почерк Ирены Олениной. Разорвав конверт, он вынул записку и жадно пробежал ее глазами.

Ирена Станиславовна просила его приехать к ней сегодня вечером. Это было первое ее приглашение.

Мы знаем, что она вела за последнее время затворническую жизнь, но и раньше он заезжал к ней сам, но она никогда письменно не приглашала его.

Что могло это значить?

Им овладело какое-то томительное предчувствие. Надежда сменялась страхом. Он стал ждать назначеного в записке часа. Время, как всегда при ожидании, тянулось томительно долго. За час он начал делать тщательно свой туалет.

Соблазнительный образ Ирены окончательно заполонил его воображение, отодвинув на задний план образ его невесты — Зинаиды Владимировны Похвисневой.

XV

ПОРАЖЕНИЕ И ПОБЕДА

Во второй половине марта 1799 года император Павел Петрович, возвратясь однажды домой с обычной предобеденной прогулки, потребовал к себе немедленно генерал-губернатора.

Алексей Петрович Пален во всю прыть понесся во дворец, окруженный, по тогдашнему обычаю, верховыми адъютантами и конными полицейскими драгунами.

Беседа императора с генерал-губернатором была непродолжительна.

Результатом ее был поражен весь Петербург, вообще, а иезуиты и мальтийцы, в частности.

Граф Джулио Литта с женою в двадцать четыре часа был выслан из Петербурга.

Эта высылка указывала на крутой поворот в мыслях государя относительно ордена мальтийских рыцарей.

Она произвела в Петербурге сильное впечатление, хотя высылка в описываемое нами время была одною из наиболее практиковавшихся, как предупредительных, так и карательных мер.

Высылались и царедворцы, и сановники, генералы.

Так, не задолго перед тем, санкт-петербургскому обер-коменданту барону Аракчееву была прислана от императора следующая собственноручная записка:

«Посоветуйте бывшему обер-гофмейстеру графу Румянцеву, чтобы он, не засиживаясь в Петербурге, поехал в другое какое-нибудь место».

Немного позднее, санкт-петербургский генерал-губернатор граф Пален получил от Павла Петровича для немедленного объявления и такового же исполнения следующий указ:

«Княгине Щербатовой, по известному приключению, отказать приезд ко двору, выслать ее из Петербурга, в пример другим, воспретить въезд в столицы и места моего пребывания».

На дворе дома, где жил Пален, всегда стояло более десятка экипажей с запряженными лошадьми, готовых к услугам высылаемых лиц.

Алексей Петрович с горькой усмешкой говаривал, что высылая других, он не знает дня и часа, когда ему придется самому сесть в один из приготовленных на его дворе экипажей.

По рассказам самого графа Литта, он кроме переданного ему Паленом приказания государя о немедленном выезде из Петербурга, получил письмо от канцлера мальтийского ордена, графа Ростопчина.

В этом письме граф сообщал Литте, что его величество, имея ввиду, что он, граф Литта, получил за своею супругою весьма значительные имения, находит, что для успешного управления этими имениями графу Литте следовало бы жить в них, выехав поскорее из Петербурга, тем более, что пребывание в деревне может быть полезно и для его здоровья.

К этому граф Ростопчин прибавлял, что на место его, Литты, на должность «поручика» великого магистра, назначен государем граф Николай Иванович Салтыков.

Не только никто из окружающих, но даже сам граф Джулио Литта не понимал и не знал причины своей внезапной опалы.

Эта причина крылась в раздражении Павла Петровича против мальтийского ордена вообще, и граф, как первый втянувший государя в дело покровительства ордену и принятия тяготившего теперь императора титула великого магистра, стал неприятен государю.

Союзники, англичане и австрийцы, вели себя более чем непорядочно относительно России; первые двоедушничали при отнятии у французов острова Мальты, а вторые держали себя вероломно во время похода русских в Италии и Швейцарии.

Из-за мальтийских рыцарей Павлу Петровичу приходилось горячиться, ссориться, хлопотать и вести уклончивую дипломатическую переписку, вовсе неподходящую к прямодушию государя.

Прошлое обаяние, навеянное на него рыцарством, постепенно исчезло, и теперь перед глазами Павла Петровича, вместо доблестного рыцарства, являлись происки, интриги, подкопы, заискивания, самолюбивые и корыстные расчеты.

Не осуществились мечты государя и о восстановлении прежних законных порядков в Европе.

Французские революционеры, которые, по выражению Павла Петровича: «фраком и круглою шляпою, сею непристойною одеждою, явно изображали свое развратное поведение», обратились теперь в бестрепетных воинов.

Они шли от победы к победе и грозили пронести свое торжествующее трехцветное знамя из конца в конец Европы.

С горестью в сердце разочаровывался император и в дружелюбии, и в признательности к нему христианских монархов.

Союзы, заключаемые с ними Павлом Петровичем, были крайне неудачны, и «цари», спасать которых повелевал он Суворову, оказывались теперь во мнении императора недостойными жертв, так великодушно принесенных им для восстановления и поддержания их шатких престолов.

Таковы были причины удаления графа Литты, напоминавшие государю его грустные разочарования.

Для иезуитов это был сильный удар, но со свойственным им хитроумием они сумели это первое поражение обратить в победу.

Тайна этого их искусства заключалась в том, что они всегда предвидели удары и были готовы отклониться от них во время.

Отказавшись от своих прежних стремлений и мечтаний, Павел Петрович перешел к другой политике.

Совершилось это опять-таки под влиянием аббата Грубера.

Первый консул французской республики, узнав о положении, занимаемом при императоре Павле Петровиче Гавриилом Грубером вошел с ним в сношения.

Со своей стороны, аббат Грубер писал прославившемуся победами полководцу, что он довершит свою славу восстановлением во Франции Христовой церкви и монархии и довольно прозрачно намекал, что при таком образе действий он найдет для себя надежного союзника в лице русского императора.

Павлу же Петровичу Грубер стал выставлять молодого правителя Франции восстановителем религии и законных порядков.

Со свойственною государю пылкостью, он увлекся мыслью о союзе с Бонапарте против вероломной Англии, с которой в недалеком будущем он готовился начать войну за Мальту.

Аббат Грубер снова выдвинулся на первый план при дворе, приобрел еще большее влияние и силу.

Под этим влиянием Павел Петрович отправил, к только что избранному, при сильной поддержке русского посланника в Ватикане, папе Пию VII собственноручное письмо, прося его святейшество о восстановлении в пределах России иезуитского ордена на прежних основаниях.

Наконец аббату Груберу удалось даже сразить своего злейшего и опаснейшего противника, митрополита Сестренцевича.

Однажды Грубер завел речь с государем о том, что дома, находившиеся и ныне находящиеся на Невском проспекте и принадлежавшие церкви святой Екатерины, состоят под самым небрежным управлением, а графиня Мануцци, как будто случайно проговорилась перед государем о том, что не худо бы эту церковь, со всеми ее домами, передать ордену иезуитов, устранив от заведывания ею белое духовенство.