Жизнь моя - Пейвер Мишель

Моджи свернулась на матрасе и, открыв первый тюбик, стала механически выдавливать его себе в рот. У нее было ощущение, что она стоит на корке лавы, которая, медленно ломаясь, раскрывается. Она и ее мать были на одной стороне, Патрик и Антония — на другой.

Ее мать никогда ему не простит. Это будет конец. И она, Моджи, останется с матерью, которая на нее зла, и ей никогда больше не увидеть Патрика. Боль была такой, что у нее дыхание перехватило. Мрачно она продолжала со вторым и третьим тюбиком.

* * *

Это был первый теплый весенний вечер, и, будто празднуя, полдеревни заполняло «Бар-Табак». Воздух был пропитан ароматом свежемолотого кофе и дымом самокруток. Аромат влажной листвы исходил от грязных ботинок. Все столики были заняты.

Патрик, пытаясь дозвониться по мобильному в свою Палату, за шумом едва слышал своего клерка. Что-то связанное с заседанием по Андерсону, невыполнимые сроки для основных аргументов. Так что же нового?

Слушая клерка, он спрашивал себя, зачем ему понадобилось приглашать Антонию, когда это не поможет им снова встретиться. Слишком много воды утекло. Сейчас уже слишком поздно что-то менять. И было бы нечестно пытаться.

На другом конце стола Антония спрашивала месье Панабьера, почему его жена назвала пони Ипполитом. Удивительно, но старик рассказывал ей. Как и раньше, он был в своем зеленом парике, залихватски сдвинутом набекрень, в импозантно расстегнутом бирюзовом кардигане.

Она смотрела на его губы, поскольку каталанский акцент старика становился все более неразборчивым после очередного обращения к бутылке. Ее лицо раскраснелось, нижняя губа была закушена. Патрик подумал, что она выглядит необыкновенно. Как жрица на критских фресках. Волнение всегда делало ее такой.

Патрик отчаянно надеялся, что ее исследования приведут к тому, чего она добивается, но это казалось слишком сложной задачей, и он не мог вообразить, каким образом это может случиться. Она говорила ему об этом, пока они ждали месье Панабьера. Он не мог понять всего, но уловил, что она откопала какие-то свидетельства, доказывавшие, что в 40 году до P. X. некто устроил побег республиканцев из осажденного города.

— И я могу поклясться свей карьерой, — сказала она, откидывая назад упругие черные волосы — это движение он хорошо помнил, — что человек, стоявший за этим, был Кассий.

Он прочистил горло.

— Как ты узнала, что это был он?

Она развела руки, словно ответ был написан в воздухе.

— Это не лишено смысла по сотне причин. Он был там, он командовал одним из подразделений и, в конце концов, предложенный план как нельзя больше соответствовал тактике, которой он придерживался. Фронтинус называл его «смелым и хитрым»: задействовать шпионскую сеть осаждающей армии. Кроме того, он знал город как свои пять пальцев, он бывал там перед Гражданской войной и легко мог в нем ориентироваться. И если Ликарис была в городе, он бы перевернул небо и землю чтобы найти ее. Он не мог оставить ее умирать. Только не Кассий! И есть еще одна вещь, указывающая на это, — удивительно приподнятый тон последнего стихотворения.

— Значит, ты думаешь, что Ликарис была среди них?

— Да, это так. Проблема, однако, в том, чтобы выяснить, кто из них — она.

Он повертел в руках бокал.

— Если бы у тебя был кубок, ты бы знала, да? Что-нибудь на нем подсказало бы тебе.

Она метнула на него взгляд.

— Тут никто не виноват, Патрик. Просто так случилось. — Да.

Вассалс-сын принес вина: крепкое, с привкусом черной смородины мерло. После его ухода Антония продолжила:

— Какая досада, что бедняга Майлз забрал и рисунок.

Патрик едва не выронил бокал.

— Рисунок? — спросил он хрипло.

— Ну тот, который я сделала накануне всего этого. Вряд ли ты помнишь.

— Но чем, чем он мог бы помочь?

Она пожала плечами.

— Может, и ничем. Но… По крайней мере, это была единственная копия изображения на кантаросе.

Патрик почувствовал головокружение. Он должен был предвидеть, что так случится. Он представил, что скажет Антония, если узнает, что рисунок, надежно запертый, лежал в его столе.

«Ты хочешь сказать, что он был у тебя? Все это время?»

Снова зазвонил его мобильный. На этот раз — Джулиан. Он звонил из гольф-клуба под Антибом. После многочисленных порций бренди голос его звучал хорошо. Как выяснилось, он решил, что лучше остаться на ночь, чем рисковать за рулем по пути домой.

— Конечно. — ошеломленно сказал Патрик. — Никаких проблем.

Антония помогала месье Панабьеру застегнуть жакет. Ему было семьдесят шесть, и он постепенно слабел. Он едва уже мог видеть, сидя за рулем своего драндулета. Всякий раз, встречаясь за рюмочкой, Патрик предлагал довезти его до Ле Фигароль. И всегда получал отказ.

Майлзу понравился бы такой вечер: сигареты и алкоголь в уютном окружении деревенских. Удивительно, но он всегда с ними ладил, особенно с месье Панабьером. Возможно, он чувствовал, что со стариком ему не нужно притворяться.

Бедный Майлз… Ненадежный, одинокий, тщеславный, эгоистичный, маленький ублюдок! Патрику безумно хотелось, чтобы его друг был бы сейчас жив. «Ахиллес, друг мой, — сказал бы он Майлзу. — Я — в заднице. Как бы найти выход, чтобы никому не повредить? Есть идеи?»

Он мысленно кивнул другу и попросил счет. Слишком много вина. И напрасно он пригласил Антонию. Столько воды утекло… Ничего теперь не вернешь.

Спустя пять минут они усадили месье Панабьера в машину. Патрик сказал Антонии, что проводит ее до дома. Он сделал уже столько ошибок — еще одна ничего не изменит.

Была ясная, свежая безветренная ночь, и в свете луны деревня предстала в своем лучшем виде. В честь дня святого Пасту на следующей неделе деревья на площади де ля Маири были украшены разноцветными лампочками, а зеленый бронзовый лев у ступеней мэрии — достойным воротником из флажков.

Подойдя к дому, они неловко остановились в воротах. Патрику не хотелось уходить, но и напроситься войти он не мог, поскольку Антония, возможно, почувствует себя обязанной сказать «да». Он заметил, что сама она этого не предлагает.

Так что вместо этого они сели на низкий каменный парапет перед домом и стали смотреть на маленьких летучих мышей, кружащихся на фоне звезд, как кусочки черного бархата. Он вдыхал запах сосновой смолы и волнами накатывающую сладость цветов миндаля. Впервые за эти месяцы его отпустила головная боль.

Он положил руку на холодный гладкий камень между ними.

Как сложилось бы, думал он, если бы не эта дурацкая смерть Майлза и то, что последовало за ней? Поженились бы они? Были бы у них дети? Ему представилась маленькая девочка, такая как Антония, с вьющимися черными волосами, карими глазами и прямым греческим носом.

Этот проклятый набросок! Он должен отдать его ей, и немедленно. Он гадал, что сказать: «Послушай, Антония. Я собирался отдать его тебе после следствия, но все получилось не так, и я упустил шанс. Я упустил кучу шансов. Это у меня в порядке вещей».

Как она будет реагировать? Что скажет? Можно ли исправить прошлое, сказав лишь «прости»?

Да черт с ним, с прошлым. Конь с крыльями, летящий навстречу юноше. Что бы дало это ей?

— Антония, — тихо сказал он.

— Да?

— Если бы тебе пришлось выбирать: отгадать загадку или найти кубок, то что бы ты выбрала?

Она с любопытством взглянула на него.

— Отгадать загадку.

Это его удивило.

— Почему?

Она помолчала.

— Помнишь, у Плавта: говорит, что желает совершить возлияние для себя и для Ликарис?

— Конечно. В этом и заключается смысл загадки, верно?

Она посмотрела на звезды и кивнула.

— Римляне верили, что в момент смерти самый близкий человек должен поцеловать умирающего, чтобы принять душу, которая выходит с последним вздохом. — Она опять замолчала. — Кассий знал, что Ликарис не будет рядом, чтобы сделать это для него. И ему нужен был кто-то, чтобы просить богиню соединить их души, когда они оба умрут.