Кризис воображения - Константин Мочульский

Читатель, ослепленный блеском эрудиции и пафоса, простит, пожалуй, и эту строфу. Правда, не совсем понятно, зачем они бросают венцы в земное лоно и какое сходст^0 между этим бросанием венцов и возникновением бойцов? Но не в синтаксисе и грамматике дело — лишь бы «фанфары»* лишь бы furor poeticus — и образованность.

ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ. Эринии.

Перевод и вступительная статья М. Лозинского. Режиссерские указания В. Н. Соловьева. Эскизы декораций и костюмов А. Я. Головина. Петрополис. Петербург. 1922.

Русский перевод трагедии Леконта де Л ил я составляет второй выпуск в серии «Памятников мирового репертуара», выходящей под редакцией проф. Д. Петрова и Я. Блоха. Первым выпуском была «Эписин или молчаливая женщина» Бен–Джонсона в переводе Е. и Р. Блоха. Намечен длинный ряд дальнейших изданий; некоторые из них уже печатаются.

Новая коллекция и по своему заданию и по художественному выполнению достойна самого серьезного внимания. Имена редакторов, переводчиков и издателей служат порукой высокой ценности этого начинания. Каждый том снабжен краткой вступительной статьей литературного характера, иллюстрационным материалом, библиографическим указателем и, что особенно интересно — режиссерскими заметками. Драматически произведение оказывается полно и оригинально освещенным.

Перевод монументального создания Леконта де Лиля — плод долгой творческой работы. Переводчик знает, что тайна очарования этой трагедии прежде всего в ее стихах. «Во всей драматической литературе Франции нет, может быть, ничего равного по великолепию стиха иным отрывкам «Эринии». И он ставит себе дерзкую цель «дать текст по возможности равноценный французскому». Этой «дерзкой» цели он достигает. Русские «Эринии» занимают место наряду с самыми совершенными образцами нашей переводной литературы. М. Лозинский сохраняет все стилистические и ритмические особенности подлинника: положение фразы в стихе, членение стиха, строение периода, образы, инструментовку и рифмы.

В этой виртуозности, в этих невероятных tours de force никакого напряжения. При полной близости ко французскому синтаксису — фраза остается русской, естественнонепринужденной. Интересны заметки Соловьева и его проект постановки. Эскизы Головина выразительны и строги. Книга издана «Петрополисом» со вкусом и старанием.

НИК. ОЦУН. Град. Стихи.

Цех Поэтов. Петроград. 1921.

О чем бы ни рассказывал Н. Оцуп — о любви, о войне, о смерти — все выходит веселым и занимательным. Действительность какая то несообразная, в душе — неразбериха, все похоже не то на волшебную сказку, не то на роман приключений, но в общем все забавно и увлекательно.

В фантастике его нет ничего зловещего, трагического: шел по улице, задумался и не знает, куда попал: не то Тучков Буян, не то Китайская Империя. Ехал на извозчике и вдруг его сдунуло в… «синий суп в звездном котле», т. е. в небо. Лошадка хлебнула «небесного пойла», и извозчик улетел, не успев дать сдачи… и в телескоп его не разглядеть. А то еще лунный гений; он никак не может ступить на торцы; возится с ним прохожий — ничего не выходит: лунный гость валится, «как будто сделанный из ваты». Странное происшествие.

Видит поэт женщину, торопящуюся на свидание; он уверяет ее, что сегодня слишком жарко, что любовник все равно ей изменит. Не лучше ли ей превратиться в статую. Ёму удается уговорить ее:

Женщина к колонне приближается

Под горячим золотым дождем,

Тело, застывая, обнажается

И прожилки мрамора на нем.

Вы скажете — этого в действительности не бывает. Вероятно у вас другое представление о действительности. Поэт видит во сне необыкновенные вещи: вот он стоит «обугленным и ветхим деревом» на вершине которого — зеленый лист–память; вот он ходит по пустыне двугорбым верблюдом или удавом ползет в долину; вот сидит он медведем «даже медом грезит, даже лапу сунул в рот и сосет». А проснется — решительно ничего от этого не изменяется; те же видения бывают и наяву: предметы расплываются, меняют формы, превращаются. Неподвижное разгуливает, неодушевленное разговаривает. Как тут разобраться, когда дом Вавельберга, что на Невском, точь–в–точь похож на Монблан, а «архангелы–небоскребы» Нью–Йорка ничем не хуже Гималаев. Воображение Оцупа — жизнерадостное, полнокровное; он мыслит метафорами, так же как мы понятиями, и от его неожиданных сопоставлений умозрительная путаница во всем мироздании. Не все ли равно — птица или аэроплан — ведь все живое, все одинаково радуется жизни. Начнет он описывать ландшафт, смотришь, а в него попал л трамвай вместе с кондуктором. Они — тоже природа. Кто не верит, пусть прочтет следующий «осенний пейзаж»:

Это осень, Елена! Я слешу в осеннем трамвае, Он осыпал листья билетов, И стоит кондуктор, как дерево Голое под влажным ветром.

В этом царстве произвола — живет вечное детство; бывают грустные и серьезные вещи: смерть, убийство, война, но может быть и это «нарочно»? Стихи о войне Оцуп кончает шаловливым вопросом:

Кто еще из читателей «Задушевного Слова» Любит играть в солдатики?… Очень плохая игра.

Да и как можно взаправду огорчаться, когда жизнь «природы прекрасна в жестокой правде своей», когда одна игра сменяется другой? И репертуар Оцупа неисчерпаем. Он «медведь и парижанин, царскосел, бергсонист, писатель» и многое другое. Своей добродушной непринужденностью он обезоруживает критику. Его стихи небрежны, часто прозаичны, но они не скучны — и этого достаточно.

Н. ГУМИЛЕВ. Французские народные несни.

Издательство Петрополис. Петербург — Берлин, 1923.

Исключительный талант Н. Гумилева как переводчика, неоднократно отмечался в нашей критике. Его перевод «Эмалей и Камей» изысканнейшего Теофиля Готье — верх словесного мастерства. Вольные переложения абиссинских, персидских и китайских песен — обаятельны свежестью и Утонченной простотой. Гумилев мечтал о монументальном стиле: за «Гильгаметом» должна была последовать русская «Божественная Комедия». Французская народная песня привлекала поэта своим непереводимым своеобразием: он взялся за задание почти неосуществимое: воссоздать на русском языке лирические интонации французской песенки. Ни сюжеты — грубые и наивные (описание местных событий, обольщении, брака, кражи и пр.), ни внешняя форма — крайне бедная и бесцветная — не являются их организующим началом. Одни слова заменяются другими, образы — текучи, композиция не зафиксирована, и все же песня живет своей жизнью, индивидуальной и независимой: этот жизненный нерв — напев; его нельзя передать: можно только показать по аналогии, создав нечто однокачественное. Гумилев почувствовал не только эту мелодическую основу песни, но и ее национальную окраску: легкость, мажорную беглость, остроту коротких кадансов. Французская песня всегда сжата: ее сухой блеск, грация и непринужденность отличают ее от широкого, унылого распева русской народной лирики. «В этих песнях, — пишет Н. Гумилев в предисловии, — бежит и смеется веселая, как вино, и горькая, как солнце, галльская кровь. Зубоскальство над мужчиной и галантность по отношению к женщине — их главные темы». Переводчик подошел к материалу без ученых предрассудков: он просто опускает строки, которые не могут быть оформлены по–русски, вольно передает смысл там, где точность была бы искусственной — но с упорной тщательностью сохраняет синтаксическую структуру строфы и ритмические деления. Слова Гумилева — остаются русскими, приобретая особенности «галльской» речи. Простонародные выражения, поговорки и каламбуры он воспроизводит непринужденно, иногда, пожалуй, бесцеремонно, но в результате — впечатление безыскусственности и искренности тона, делающие эти незатейливые песенки художественными. Вот, например, знаменитый Мальбруг, который в поход собрался:

Воротится он к Пасхе,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Воротится он к Пасхе

Иль к Троицыну дню —

и дальше: «Вот Троица проходит… Мальбруга нет, как нет. / Жена на башню всходит… До самого конца. / Ей паж оттуда виден… весь в черное одет. / Ах, паж мой, паж прекрасный, есть новости у Вас?»

В этом почти полном совпадении ударений и пауз французского и русского текста — большая виртуозность.

Наивную простоту выражения, чистоту звука Гумилев находит сразу. Он преодолевает наибольшую трудность: сочетание простодушной чувствительности с непретенциозным юмором. Несмотря на русские народные словечки, дух французской песни воспроизведен превосходно.

ВЛ. ПИОТРОВСКИЙ. Полынь и звезды. Стихи.

Книгоиздательство писателей в Берлине. 1923.

Пиотровский живет вдали от проезжей поэтической дороги; до него не долетают крики новизны, а к литературной злобе дня он невозмутимо равнодушен. Его стихи не блещут последними «достижениями»; язык его тяжеловат и чуть старомоден. Он — одинокий, очень замкнутый и необщительный человек. К тому же он едва ли лирик: не влюблен и даже не самовлюблен. Он говорит о пустыне и о Боге — не всегда внятно, не всегда просто, однако, в словах его — напряжение и мука. Пустыня напоила его своей «ржавой горечью», но серафим не коснулся его уст — и боль неизреченного заставляет его метаться в поисках слова, единственно нужного. И он говорит о бесконечно важном и торжественном на чужом, невыразительном языке. Я думаю, молчаливый юноша — Блок понял бы его: и его молитвенный жар, и его жажду искупления, и его страстную тяжбу с Богом. Даже возвышенную туманность его выражений признал бы родственной своему «Ante lucem».