Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

Жак, вновь пришпорив «Лизон», чтобы она быстрее взлетела на откос у Моттвиля, дал ей немного передохнуть на Больбекском плато, а потом погнал во всю мочь от Сен-Ромена к Арфлеру, по самому крутому склону железнодорожной линии Париж — Гавр: паровозы пробегают эти три лье галопом, точно разгоряченные кони, уже почуявшие конюшню. Когда поезд прибыл в Гавр, Жак был совершенно разбит от усталости, под навесом платформы плавал дым, вокруг парила обычпая суета; Северина, перед тем как подняться к себе, с веселым видом подбежала к машинисту и нежно проговорила:

— Спасибо! До завтра.

VI

Прошел месяц, и полное спокойствие вновь воцарилось в квартире Рубо, расположенной во втором этаже вокзала, над залами ожидания. И для них, и для их соседей по коридору, для всего мирка станционных служащих, которые изо дня в день живут по часам, подчиняясь неизменному железнодорожному расписанию, снова потекла привычная монотонная жизнь. Казалось, ничего не произошло ни страшного, ни из ряда вон выходящего.

Вызвавшее столько шума скандальное дело Гранморена мало-помалу забывалось, и его пришлось сдать в архив, ибо правосудие, видимо, было бессильно обнаружить преступника. После двухнедельного предварительного заключения Кабюша, по приказу судебного следователя Денизе, выпустили за отсутствием достаточных улик, а уголовное дело против него прекратили; и постепенно стала складываться поражавшая воображение полицейская легенда о загадочном неуловимом убийце, преступном авантюристе, которому приписывали все нераскрытые злодеяния: его видели сразу во многих местах, и он исчезал как дым при одном появлении агентов полиции. Изредка в оппозиционной прессе еще появлялись язвительные упоминания об этом легендарном убийце. Но газеты были возбуждены приближением парламентских выборов; произвол властей, насильственные действия префектов ежедневно давали им повод для негодующих статей, поэтому они перестали интересоваться делом Гранморена, а вслед за ними утратила к нему любопытство и публика. Теперь о нем даже не говорили.

Спокойствие в доме Рубо окончательно установилось и потому, что благополучно разрешились трудности, связанные с завещанием председателя суда. Вняв советам г-жи Боннеон, супруги Лашене в конце концов согласились не оспаривать завещание, так как не были уверены в благополучном исходе процесса и боялись лишь вызвать скандал. Вот уже неделя, как супруги Рубо были введены в права наследования и стали владельцами дома и сада в Круа-де-Мофра, оценивавшихся примерно в сорок тысяч франков. Они, не колеблясь, решили продать этот дом — средоточие разврата и преступлений; мысль о нем преследовала их как кошмар, они ни за какие блага не отважились бы провести там ночь из страха перед призраками прошлого; и супруги надумали продать его целиком, вместе с обстановкой, в таком виде, в каком он им достался, не производя никаких починок, даже не прибрав его. Однако, продавая дом с торгов, они много на этом потеряли бы, так как нелегко было найти покупателей, которые согласились бы поселиться в такой дыре; вот почему супруги Рубо решили дождаться какого-нибудь чудака, любящего уединение, и ограничились тем, что прикрепили к фасаду огромное объявление, которое без труда можно было прочесть из окон проносившихся мимо поездов. Это написанное крупными буквами извещение о продаже только подчеркивало унылый вид дома с заколоченными ставнями, стоявшего посреди заросшего терновником сада. Рубо решительно отказался хотя бы по пути заехать в Круа-де-Мофра, чтобы отдать необходимые распоряжения, и Северине самой пришлось однажды отправиться туда; она оставила ключи Мизарам и попросила их показать владение покупателям, если те объявятся. В доме можно было поселиться хоть тотчас же, в нем было все, вплоть до постельного белья.

Итак, отныне ничто не тревожило Рубо и его жену, один день сменялся другим в каком-то дремотном ожидании. В конце концов дом кто-нибудь купит, они выгодно поместят деньги, и все пойдет на лад. В сущности, они даже не помнили о нем и жили в своей старой квартире, словно никогда не надеялись расстаться с этими тремя комнатами — столовой, дверь из которой выходила прямо в коридор, довольно большой спальней, справа, и маленькой душной кухонькой, слева. Даже навес вокзальной платформы перед их окнами, этот цинковый скат, загораживающий вид, точно тюремная стена, не раздражал их, как прежде, а скорее успокаивал, усиливал впечатление полного покоя, безмятежной и усыпляющей тишины. По крайней мере за ними не подсматривают соседи, в их жизнь не вторгаются бесцеремонные соглядатаи; и теперь, с наступлением весны, Рубо и Северина жаловались только на удушающую жару да на слепящее сверкание цинка, разогретого лучами апрельского солнца. После ужасного потрясения, из-за которого они чуть не два месяца жили в постоянном трепете, супруги блаженствовали, покоряясь охватившему их бездумному оцепенению. Они желали только одного — не двигаться — и радовались, что живут, не испытывая дрожи и мук. Никогда еще Рубо не выказывал столько служебного рвения и старательности: всю неделю, когда он дежурил днем, он появлялся на платформе в пять утра, в десять завтракал дома, а в одиннадцать вновь шел на вокзал, где оставался до пяти вечера, то есть, в сущности, дежурил по одиннадцати часов; в неделю ночного дежурства он уходил в пять вечера и возвращался в пять утра, в такие дни он не пользовался даже коротким отдыхом во время трапезы, ибо ужинал у себя в кабинете; и Рубо выполнял свои нелегкие обязанности с некоторым удовлетворением: ему нравилось входить во все мелочи, все видеть своими глазами, все делать самолично, словно эта утомительная работа приносила ему забвение, помогала вернуться к размеренной, здоровой жизни. Северина между тем почти постоянно оставалась в одиночестве: из каждых двух недель она одну чувствовала себя вдовой, а в другую неделю встречалась с мужем лишь за завтраком и обедом; в ней, казалось, проснулся вкус к домоводству. Прежде она не любила заниматься хозяйством, и всем ведала тетушка Симон, старушка, приходившая к ней на три часа — с девяти утра до полудня; сама же Северина в это время вышивала. Но с той поры, как молодая женщина обрела покой и поняла, что и впредь останется здесь, она принялась повсюду наводить чистоту и порядок. Только убедившись, что все в доме блестит, она усаживалась на стул. Надо сказать, что и Рубо и Северина спали спокойно. В те редкие минуты, когда они бывали вдвоем, — за трапезой или ночью, в супружеской постели, — они никогда не заговаривали о Гранморене; им верилось, что с делом об убийстве покончено, что оно похоронено навеки.

Особенно радовалась жизни Северина. Вскоре она опять предалась лени, вновь переложила хозяйство на плечи тетушки Симон и, как барышня, получившая благородное воспитание, уделяла все время рукоделию. Она затеяла нескончаемую работу — стала вышивать покрывало, и это грозило растянуться на всю жизнь. Северина поднималась довольно поздно, она нежилась одна в постели, приходившие и уходившие поезда убаюкивали ее, они, как часы, отмечали для нее ход времени, ибо следовали строго по расписанию. В первое время после замужества шумная жизнь железнодорожной станции — свистки, скрежет поворотного круга, грохот стремительно проносившихся составов, похожие на землетрясение неожиданные толчки, от которых дрожала мебель, — буквально сводила ее с ума. Затем она постепенно привыкла, шум и суета вокзала сделались частью ее существования и даже стали нравиться ей: постоянно доносившийся снаружи грохот словно подчеркивал мирную тишину ее жилища. До завтрака она бесцельно блуждала по комнатам, болтала с тетушкой Симон. Потом подолгу сидела в столовой возле окна в блаженном ничегонеделании, забыв о рукоделии. Приходя с ночного дежурства, Рубо тут же заваливался спать, и Северина до самого вечера слышала, как он храпит; в такие дни она чувствовала себя счастливой — она проводила их как до замужества: спала, широко раскинувшись в постели, была свободна с утра до ночи, вела себя так, как ей заблагорассудится. Северина почти не выходила из дому, и Гавр напоминал ей о себе только копотью соседних заводов: большие клубы черного дыма пятнали небо над цинковой крышей, которая высилась в нескольких метрах от окон и загораживала горизонт. Город находился там, за этой вечной преградой, Северина ощущала его далекое дыхание, и мало-помалу горечь от того, что она никогда его не видит, притупилась; в желобе вокзального навеса она развела крошечный садик — тут стояло пять или шесть горшков с левкоями и вербеной, они скрашивали ее одиночество. И порою Северине казалось, что она живет в своем уединении, как в лесной глуши. Бывало, Рубо в свободные часы вылезал из окна, пробирался вдоль желоба, одолевал цинковый скат и устраивался на щипце, откуда открывался вид на бульвар Наполеона; там он сидел под открытым небом, покуривая трубку и глядя на город, расстилавшийся у его ног, на высокий лес мачт в доках, на безбрежное, убегавшее вдаль бледно-зеленое море.