Победитель - Андрей Волос

В этот момент на пороге появился Бронька, отцепившийся от колодца. Жеребцы обнюхали друг друга, дружно завизжали и кинулись в бой. Трофим забился в угол конюшни, закрывая голову одной рукой, а другой стегая нагайкой куда ни попадя. Копыта мелькали перед глазами, и то и дело даже сквозь полушубок и заячью папаху он чувствовал жестокие удары. Наконец звери выкатились во двор. Трофим, постанывая, стал было себя ощупывать, чтобы понять, не поломаны ли кости, но шум возобновившегося сражения заставил и его выскочить наружу. Жеребец сидел на Броньке, впиваясь зубами в холку, Бронька же остервенело грыз его ногу. Трофим испугался — чего доброго, загрызет Броньку и сам удерет!..

Забежав с другой стороны, он пришел на помощь Броньке, изо всех сил лупя нагайкой по морде злого жеребца. Когда наконец удалось их разнять, жеребец унесся в открытые ворота на улицу. Трофим с Бронькой, оба порядочно избитые, кое-как последовали за ним. Конь стоял в конце улицы, видимо не зная, что предпринять. Хорош!.. Трофим наудачу посвистел ему. Жеребец навострил уши и поскакал к ним — и тут же, подлец, стал налаживаться догрызть измученного Броньку. Пришлось снова отогнать его нагайкой…

Караковый не оставлял попыток нанести новый ущерб несчастному Броньке, и во время одной из атак Трофим, изловчившись, схватил-таки его за веревочное оголовье. И началось! Полчаса конь мотал его по воздуху, валился наземь, снова вскакивал, снова дыбился, надеясь избавиться от нежданной обузы. Да не на того напал. Трофим туго знал лошадиную науку. Коли встает на дыбы, висни мешком — станет ему тяжело, и вернется на землю. Только руки обязательно должны быть согнуты, а не вытянуты, а иначе обрушит копыта на плечи и поломает кости!..

К счастью, один из кавалеристов разъезда, обеспокоившись пропажей командира, отправился искать его. Совместными усилиями они уже в сумерках, когда пальба стихла, привели жеребца в батарею. Тут он окончательно обалдел — от того что оказался в такой большой компании — и снова стал крутиться и ходить дыбом. Глядя на него, все лошади заволновались, и только Бронька стоял с понурым и опечаленным видом, будто никак не мог отделаться от вопроса, зачем его хозяину понадобилась такая головная боль.

— Уберите его! — заорал комбат Кавалеров. — Гривенника бы за такого идиота не дал!

С того гривенника, что пожалел за нового коня комбат, и стал жеребец зваться Гривнем.

Чтобы он маленько ослабел, Трофим не напоил зверюгу на ночь, а утром бросил только тощую охапку сена. Еще через день принялись его седлать. Двое висли на оголовье, Лагутин безуспешно метал седло на спину, а в задачу Трофима входило поймать подпругу и передать ему под животом жеребца. Полчаса они, к восторгу однополчан, крутились по всему двору. Седло то и дело каталось в пыли. Но все же кое-как взнуздали, поседлали и вывели на дорогу. Хата была крайней у степи. Лагутин перекрестился и сел в седло.

— Пускай!..

Жеребец сиганул враскоряку, а потом помчался в облаке пыли. Не успели утереть пот, как Лагутин прискакал на нем обратно, и все снова бросились хвататься за оголовье. Теперь уж сел Трофим.

— Пошел!

Гривень безоглядно рванул в степь, а Трофим его только пуще нахлестывал. Быстрее хочешь? — на-ка тебе плеткой, чтоб лучше вышло! Еще охота? — на тебе еще!.. Но уже жеребец сдавал… Мало-помалу Трофим перевел его на рысь, а потом и на шаг. Похлопал по шее, стал разговаривать. Гривень навострил уши. Тогда Трофим принялся разъяснять ему значение повода. Когда вернулись, Трофим расседлал жеребца, как следует протер соломой и в этот вечер хорошо накормил.

Красавец был конь, ну просто красавец! К сожалению, пришлось отрезать ему хвост и гриву — батарея долго стояла под тем селом, и хозяева могли узнать свою лошадь. Как ни крути — ворованная. Правда, тогда все воровали и все грабили — и белые, и красные, и махновцы. А уж про крестьян и говорить нечего — куда ни пойди, всюду найдешь почернелые остовы разграбленных и сожженных имений…

Броньку Трофим тоже хотел оставить при себе. Но это оказалось невозможно — жеребцы так невзлюбили друг друга, что при любой возможности норовили снова схватиться не на жизнь, а на смерть. Пришлось отдать Броньку в обоз. Расставаясь, Трофим чувствовал тяжесть в сердце. Да и Бронька, казалось, был растроган. Больше они не виделись…

Гривень долго еще показывал характер. Кавалеров даже позволил Трофиму шагать отдельно, сбоку от всей батареи, потому что Гривень делал все, чтобы расстроить ряды, — давал козла, бил задом и плясал. С особым блеском он исполнял «свечку» — то есть вставал на дыбы вертикально. Выглядит впечатляюще, но для опытного всадника не опасно. Трофим спокойно хватался за мощный чуб, нарочно оставленный на стриженой гриве, и бросал повод и стремена — знал, что лошадь сама по себе в жизни не опрокинется…

В общем, они довольно долго служили для батарейцев бесплатным цирком, однако вскоре походы уходили Гривня, и он угомонился. А провоевав полгода, был убит под красноармейцем Лагутиным…

Трофим раскурил новую папиросу, отвлекся от воспоминаний — и тут же стало на него наплывать из темноты лицо Катерины — злое, искаженное страхом и ненавистью!..

Он спешно пыхнул дымом раз, другой и снова стал думать о лошадях.

Гривень, да…

Вот после Гривня-то и посчастливилось ему взять Муху. Обругал сконфуженного Лагутина и пошел в обоз. Обоз для того и существовал, чтобы лечить и возвращать лошадей в строй. Но служили в обозе какие-то малохольные нестроевые. При глубоком колодце они и напоить этих тридцать или сорок животин не могли толком. Да и корм — из рук вон.

Иного ждать не приходилось, и все же скопище обозных одров произвело на Трофима самое унылое впечатление. И тут хромой начальник указал на одну из кляч:

— Бери эту!

— Почему эту?

— Бери, не ошибешься!

Прежде это была вороная кобыла. Теперь чернота посерела и покрылась паршой. Глаза смотрели безжизненно. Ребра пугающе выступали, и лошаденка едва передвигалась на дрожащих ногах…

Но что-то стукнуло в сердце!

— Ладно, Муха, пошли, — вздохнул Трофим.

Война, вообще-то, дело суетливое. Бывало, не успеешь рассупониться, как уже снова-здорово: «Седлай! Заамуничивай!..» И опять ни дня, ни ночи — так, чертопляска какая-то… Но в ту пору батарея стояла в резерве Второй Конной. Трофим проводил возле Мухи почти все время — то и дело поил, три раза в день кормил, чистил и мыл дегтярным мылом. Всегда у нее было свежее сено. Размельчал в воде подсолнечные жмыхи и подносил. «Дачи», получаемые в обозе, были недостаточны, и Трофим крал овес и ячмень у крестьян. Мухе нравилось. Скоро она округлилась и повеселела, шерсть начала расти заново, парша исчезла, лошадь снова стала вороной, а глаза заблестели.

Трофим радовался — значит, у Мухи не было серьезных болезней, а только истощение от бескормицы. Он нашел неподалеку луг с хорошей травой под деревьями и стал выпускать ее пастись на воле.

Наконец настал вечер, когда он долго не мог поймать кобылу, чтобы увести с пастбища. Муха игриво косила глазом и убегала. Выздоровела!.. С того дня у них так и повелось: по дороге домой Муха послушно бежала перед Трофимом, но в руки не давалась.

И к седлу, и к узде лошадь отнеслась спокойно. Поседлав, Трофим шагом выехал за околицу. Чуть наклонился — Муха перешла на рысь. Еще наклонился — лошадь прибавила! И еще рысь увеличилась, и еще, и еще! Казалось, ее резвости нет предела! Это было пьянящее чувство!.. Трофим перевел ее в галоп, потом пустил карьером! Муха летела как ветер!..

Теперь каждый день, утром и вечером, он выезжал на Мухе, тренируя ее, постепенно увеличивая дистанцию. Очень, очень резва оказалась эта вороная кобыла! Просто нарадоваться на нее Трофим не мог! Даже как-то раз поехал в обоз сказать спасибо хромому начальнику — да того, оказалось, тиф подцепил, и в каких областях теперь душа его обреталась, было неизвестно…

Но, конечно, нашлись у Мухи и недостатки.

Во-первых, она, вырвавшись, не давалась в руки. Во-вторых, крутилась и нервничала, когда он садился в седло. А Трофим после Урюпинской и Гуляй-Поля хорошо знал, что такая повадка может стоить всаднику жизни.

Кроме того, Муха, что называется, «обносила». Должно быть, когда-то у нее случилась большая неудача при взятии препятствия, и теперь она, как бы ходко ни подлетала к загородке, не прыгала, а сворачивала от нее в последнюю секунду.

Ну, с этим Трофим справился легко — взял кусок шпагата и перевязал Мухе ногу, туго перетянул бабку, чтобы чувствовала. И тут же погнал ее на плетень, и Муха легко взяла его, а потом и другой, повыше, и так же спокойно, без напряжения, прыгнула через узкую повозку, выкаченную на дорогу. А все почему? Прежде она не хотела идти на препятствие и все время думала об этом. А когда Трофим перевязал ей ногу, она стала думать только о своей ноге: что у нее с ногой? что так жмет и давит? Она никак не могла этого понять и все думала, думала! — помнила только о своей ноге, а о препятствиях, о страхе своем перед ними совершенно забыла!..