Ночное солнце - Полина Федоровна Елизарова

один мужчин.

Негу и нежность.

Теперь уже они не всегда доходили до разрядки.

Все чаще и чаще подолгу лежали в подсвеченной уличными огнями отеля темноте и, поглаживая друг друга, молчали каждый о своем.

Через неделю ей захотелось прервать их общение на последней (как она это мучительно чувствовала), пока еще позитивной ноте.

Но до вылета на родину оставалось еще три долгих, тошнотно-душных, праздных дня.

От шведского стола на завтрак, от изученного вдоль и поперек обеденного ресторанного меню ее воротило так, что она ограничила свой рацион водой, травяным чаем и пустым рисом.

Даня же продолжал чревоугодничать и делал это с какой-то быдлячьей жадностью.

За время отдыха его живот успел раздуться, а изо рта постоянно разило то пивом, то чесноком.

И еще он стал уже безо всякого стеснения пялиться на пляжных девок.

В один из дней от Пети пришло сразу несколько сообщений.

В первом он пояснил, что встречу ордена с большим трудом удалось перенести с конца декабря на первые выходные месяца.

Она не стала отвечать.

Ее внутренний ресурс, легко позволявший управлять этим балаганом, иссяк на корню.

«Рухнет орден — рухнет легенда, — устало понимала она. — И я достаточно скоро останусь без привычного дохода».

Оставался еще один вариант — познакомиться с назойливым Вислаковым, запудрить ему мозги и осесть в его клинике в качестве какого-нибудь психолога-сексопатолога.

В следующем сообщении мент писал, что деканша резко захандрила и, надеясь на чудесный дар «богини», умоляет ее о скорейшей встрече.

На это сообщение, давя в себе приступ злости, она тоже не ответила.

«Мышь нафталиновая… Умоляет она, интеллигентка хренова… Ненавижу! Ненавижу этих прижизненных мучениц, всех этих музыкантш, училок, искусствоведок… Гори они все в огне!» — отбрыкиваясь от нехорошего, неясного чувства, раздражалась она.

44

Проснувшись, Варвара Сергеевна почувствовала, что силы постепенно возвращаются в ее исхудавшее тело. Она с удовольствием потянулась и, не вставая, сделала легкую гимнастику.

После завтрака, состоявшего из манной каши, куска хлеба с сыром и все того же отвратительного кофе, в палату зашла невролог.

Судя по неторопливости ее движений, по тому, как основательно она устраивалась на придвинутом к кровати стуле, Самоварова поняла, что та зашла к ней не на минутку.

Искоса наблюдая за ее движениями, Варвара Сергеевна сделала «больное» лицо и натянула на себя одеяло.

— Вчера вы не представились — или же я просто не помню, — вяло сказала она.

— Маргарита Ивановна, — улыбнулась невролог. Лицо ее, как немой укор, было румяно и свежо.

В Самоваровой что-то екнуло.

— Как ваше самочувствие? — глядя на нее подозрительно ласково, приступила к очередному допросу врач.

— Что это за больница? — вместо ответа спросила Самоварова.

— Районная, неподалеку от вашего дома.

— Почему у меня отдельная палата?

Вопросов, на которые Варвара Сергеевна хотела получить незамедлительные ответы, было великое множество. Но так же, как и ее лечащий врач, она решила зайти издалека.

— Сразу видно, кто вы по профессии! — добродушно усмехнулась женщина.

Варвара Сергеевна, выдерживая паузу, пялилась на нее со своей подушки.

Лицо невролога было ухоженным, но не перекачанным филлерами.

Если она и боролась с возрастными изменениями, то весьма разумно.

Красавицей ее назвать было сложно, скорее она принадлежала к типу уютных женщин — округлых в формах, мягких в жестах, избегающих откровенной агрессии.

Но за таким фасадом частенько скрывается железный стержень.

— Вот и расскажите мне о своей работе! — словно невзначай попросила врач.

— Я давно вышла на пенсию.

— По выслуге лет?

— Не совсем. Какое-то время я еще работала.

— Так почему ушли из органов?

— От меня избавились.

В голове Самоваровой разрозненными осколками всплывали подробности о том, почему и как ее выжили из рядов полиции, но эта, пожалуй самая печальная, страница жизни не вызвала у нее сейчас особых эмоций.

После того как обнаружила себя в больнице, она ежесекундно чувствовала — ее будто «обесточили».

Но где-то под кожей, под венами и сухожилиями были надежно спрятаны провода, сейчас лишенные необходимого разряда.

— Вы не любите рассказывать о себе? — понимающим тоном продолжила врач.

— О себе — нет. А поговорить люблю.

Самоваровой стало немного жаль эту женщину, вынужденную по долгу службы напрасно биться о стену ее скупых ответов, но куда больше ей было жаль себя.

— Давайте лучше вы мне расскажете, как я здесь оказалась.

— А вы совсем ничего не помните из событий того дня?

— Какого именно?

— Четырнадцатого ноября. Дня, когда вас привезли сюда на скорой.

Варвара Сергеевна сжала пальцами виски и задумалась.

А это давалось нелегко!

Из ее головы словно вытащили объемный блок, в котором лежала нужная, прежде всего ей самой, информация.

— Не помню… — На глаза набежали слезы. Она ощущала себя законченной идиоткой. — Я устала и хочу отдохнуть! — Не желая демонстрировать этой цветущей женщине свою слабость, Варвара Сергеевна повернулась к стене.

— Послушайте, — не вставая со стула, отчетливо произнесла врач, — я прихожу не для того, чтобы вас мучить. Давайте так: прежде чем я уйду, вы постараетесь дать мне ответ только на один вопрос, хорошо?

Самоварова, не поворачиваясь, кивнула.

— Вы и в самом деле не помните или не хотите вспоминать события четырнадцатого ноября? От того, что вы скажете, зависит многое.

— Что именно? — проталкивая ком, застрявший в горле, глухо спросила Варвара Сергеевна.

Стена была белой. Крашеный, дешевый флизелин. На уровне глаз зияла чернотой едва заметная дырочка. Она принялась подковыривать ее ногтем. В голову пришла нелепая мысль — а что, если проделать глазок в палату к старухе?

— Например, кто будет вас дальше лечить.

— Есть варианты?

— После обеда мне отдадут результаты вашего обследования, — скрипнув стулом, ответила врач. В ее голосе проскользнуло недовольство. — Отдыхайте! — равнодушно бросила она, выходя из палаты.

Как только прикрылась дверь, Варвара Сергеевна тут же пожалела о своем упрямстве.

Здесь не было ни телевизора, ни книг. И не было мобильного.

Она лишилась пусть нежеланного, но все же собеседника, к тому же обладавшего куда большей, чем она сама, информацией.

Дав волю слезам, Самоварова, уткнув лицо в подушку, зарыдала.

Видит Бог, она упрямилась не из вредности!

Она и в самом деле не помнила, что произошло четырнадцатого ноября.

* * *

После обеда пришел Валерий Павлович. Принес цветы.

Небольшой, недешевый букет был явно составлен флористом.

Сиреневые розочки, сиренево-голубые колокольчики и сиреневые же гвоздики.

Вид у доктора был подтянутый и неестественно бодрый.

«Передо мной хорохорится!» — отчего-то обрадовалась Самоварова.

Поставив букет в раздобытую по дороге в палату литровую банку, доктор по-хозяйски расположился на стуле.

Самоварова, на сей раз без стеснения, внимательно его разглядывала.

Поджарый, худощавый, хорошо сохранившийся мужчина под шестьдесят с упрямой складкой меж русых бровей.

Дневной свет, проникавший в палату