Гамсун. Мечтатель и завоеватель - Ингар Коллоен

Нобелевские лауреаты рассажены непосредственно на подиуме за трибуной. Мария, как и жены других лауреатов, сидит в первом ряду, специально поставленном для них. Когда один из членов академии, Харальд Йерне, занимает свое место за трибуной, Мария так волнуется, что академик чувствует, что его сопровождает какой-то особенно обеспокоенный, нервный взгляд одной из дам со страдальческим выражением лица.

Но все заканчивается благополучно. Гамсун спускается с подиума, получает медаль и чек, раскланивается и под аплодисменты возвращается на свое место. Теперь Мария начинает переживать по поводу предстоящего банкета и благодарственной речи, которую должен произнести Гамсун.

Когда она узнала, кто будет его дамой за торжественным столом, ее волнение усилилось.

Марии было прекрасно известно его скептическое отношение к незамужней и бездетной Сельме Лагерлёф. Неизвестно, как все обернется, особенно теперь, когда он будет волноваться перед произнесением благодарственной речи, да еще после алкогольных напитков. Она очень опасалась, как бы искра от какого-то слова, неосторожно брошенного нобелевскому лауреату, не вызвала с его стороны взрывную реакцию. Но, к счастью, между ними все обошлось без малейших трений. Кажется, ему было совершенно неведомо, что его соседка по столу голосовала против него.

Произносились тосты и речи, велись оживленные беседы. И вот слово предоставляется нобелевскому лауреату в области литературы. Гамсун встает под громкие аплодисменты окружающих. Ничто в облике этого человека, жаловавшегося на расшатанные нервы, не указывает на какое-либо волнение. Он достает из внутреннего кармана пиджака листок с текстом. Но в него он редко заглядывает, особенно вначале.

Уже при первых его словах Мария понимает, что с ним происходит то, что в последнее время происходит с ним все реже и реже и в жизни, и в творчестве: он обнаруживает свою подлинную суть. Голос, вся его фигура, жесты, слова таковы, что вскоре она видит, как люди достают носовые платки, утирает слезы и шведский дипломат, сидящий рядом с ней. Теперь Мария может спокойно откинуться на спинку кресла, она убедилась в том, в чем внутренне никогда не сомневалась: Кнут Гамсун победит, Кнут Гамсун еще раз сумеет преодолеть себя. А он продолжает свою речь.

Он вопрошает сидящих, что же именно он может сделать, как же еще он может отблагодарить всех за такую сердечность, которая заставляет его, «оторвавшись от земли, парить в воздухе вместе со всем великолепным залом»[283].

Все, что ни делается, — к лучшему, и когда-то в молодые годы он тоже был на гребне волны. Да, все, что ни делается в жизни, — все к лучшему. Но он поостерегся изрекать банальные сентенции в столь высоком собрании, где веское слово уже было произнесено учеными мужами. Он выражает благодарность Швеции и Шведской академии от лица своей родины. Его голова склоняется под бременем высокого отличия, и он гордится тем, что академия поверила в крепость его шеи, в ее способность нести это почетное бремя. Свои книги он пишет, опираясь на крупицы мудрости, дарованные ему свыше, при этом он учился у многих, в том числе и у современных шведских лириков. Вероятно, от него ждут, что он пообещает идти своим путем дальше, чтобы соответствовать высоким словам, сказанным в его адрес. Но это может обернуться бахвальством и пустословием. «Я уже не молод и не могу отважиться обещать что-либо подобное. Самое мое большое желание в этом сияющем огнями зале, среди этой блистательной публики, — это подойти к каждому из вас с цветами, стихами и подарками, снова стать молодым и быть на гребне волны. Ради этого великого события мне хотелось бы еще раз, в последний раз, побыть молодым. Но я не осмеливаюсь на это, чтобы не показаться карикатурно смешным».

Но у него нет теперь главного, нет молодости. И закончил он тем, что поднял бокал за шведскую молодежь, за молодежь повсюду, за все молодое в жизни!

На мгновение он представил себе, как было бы эффектно, если бы рядом с ним стояла его дочь Виктория.

Потом был слышен звон бокалов. Все устремились чокнуться с ним: придворные, статские советники, духовные лица, промышленники и ученые, а также несколько «духовных скитальцев», каковые были здесь в явном меньшинстве. На этом нобелевском торжестве Гамсун снова оказался в центре внимания, как это уже было в Копенгагене на рубеже веков. Красивые женщины роились вокруг него. Официанты едва успевали наполнять бокалы и рюмки, стоящие рядом с ним.

Мария пыталась каким-то образом ограничить его, она призывала его подумать о насыщенной программе на завтрашний день, напоминала, насколько изможденным и больным он почувствует себя после таких ночей, уговаривала его пойти отдохнуть в гостиничный номер.

Он только отмахивался.

Все более и более обеспокоенная, она пыталась обратиться за помощью к Альберту Энгстрёму и Эрику Карлфельдту, сначала устно, а потом даже написала Карлфельдту записку: «Я ушла в свою комнату, № 317. Не могли бы Вы вместе с Энгстрёмом каким-то образом заманить туда и моего мужа? Ради завтрашнего дня, ради всего этого события!»[284]

Ее просьба была блестяще сформулирована, но почти невыполнима. Ничто не могло остановить пьянеющего лауреата. Он не хотел упустить ничего и никого.

Беспокойство Марии по поводу происходящего было совершенно оправданно. Поздно ночью Гамсун дружески похлопал по плечу члена академии Хенрика Шюка и сообщил ему, что тот — весьма симпатичный еврей.

Его первая реплика на следующее утро была гораздо более удачной — когда ему, проснувшемуся в состоянии похмелья и проспавшему всю ночь в парадной одежде, удалось обезоружить воинственно настроенную жену. Она упрекала его за то, что он не стал раздеваться, когда Энгстрём вместе с кельнером буквально притащили его в номер.

— О Боже, я всю ночь проспал без бабочки!

Итак, официальное торжество закончилось.

«Свенска Дагбладет» медлила со статьей по поводу выхода «Женщин у колодца». В пятницу 11 декабря 1920 года те, кто ранее резко критиковал Гамсуна, могли только сквозь зубы приветствовать нобелевского лауреата. Но теперь всякая критика была уже бесполезной. Гамсун продолжал праздновать. Они провели в Стокгольме три дня. И тут наконец Мария смогла покрасоваться рядом с ним, в своем новом платье в стиле рококо, лиф которого был расшит бисером и которое она потом, не без чувства горечи, упаковывала в чемодан.

Это платье она приглядела себе в Кристиании, в Доме шелка. Возвратившись в Нёрхольм, она с радостью и гордостью показала мужу образец материала, из которого было сшито платье. Сын портного кивнул с пониманием, совершенно не интересуясь ценой. Не каждый день у него бывает возможность продемонстрировать шведской знати, какая у него красивая жена.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});