Том 3. Рассказы 1906–1910 - Александр Серафимович

– Что такое?

– Бутылка не бутылка, а блестит.

– Да ведь шлюпка!..

– Батюшки! Шлюпка перевернутая!..

Все глядят на бело-кипящую равнину и видят шлюпку. Каждый раз, как взмывается вода, она блистает под солнцем по длине мокрым, соленым килем. Накатывается заворачивающийся белый гребень и пропадает из глаз, и долго, томительно долго только белеют рушащиеся белыми головами валы. И опять всплывает, и опять блеснет.

В куче стоит и с замирающим любопытством смотрит, куда все, девушка, выбежавшая на минутку в лавочку, в белом переднике и черных туфельках, и ветер с одной стороны туго обтягивает ее фигурку платьем, с другой – рвет и треплет юбку, фартук, белый платочек, и она его придерживает.

Поодаль неуклюже, по-медвежьи, стоит парень, с бронзовым лицом и руками, и нехотя и рассеянно исподлобья глядит на море. Все опостылело, и дебоширство уже не занимает и не развлекает. Он приготовил было лодку, чтобы идти в море, это – почти на верную смерть, но и это потухло, и пропала острота ожидания. Девушка, когда проходит мимо, уже не отвечает, даже не взглядывает, и в ее затененных ресницами зрачках потух огонек испуганного любопытства к нему. Все равно…

– Бра-атцы… да ведь не шлюпка, человек!..

Трепет и содрогание пробегает по стоящей кучке людей с развевающимися волосами, юбками, кафтанами, платками. Да, да, человек, желтеет тело, то скрываясь, то показываясь среди бурлящей пены; моет черная, соленая вода волосы…

– Утопший!..

– Господи… страсти-то!..

– Голый… должно, купался…

– А може, спасался, сорвал с себя…

– Семейство-то теперь убивается…

– Поди, и не знает… Откуда он, кто ж его знает, может, с судна какого…

– Вашескблагородие, дозвольте в бинокль глянуть.

Среди этой кучки людей в шуме, свисте, шипении и вое ветра так некстати раздался смех, – дружный, веселый смех.

– Вот так так!..

– Вот тебе шлюпка!.. Вот тебе человек!..

– Глаза у всех обуты.

– А этот все в бинокль глядел…

– Ха-ха-ха!..

Громче всех хохочет заразительным смехом девушка, поворачиваясь ко всем и оглядывая всех беспричинно-радостными глазами:

– А он все в бинокль…

И теперь все так же отчетливо видят, что это просто желтая щепка с оставшейся корой всплывает и колышется, и ее гонит волнами к берегу.

Этот веселый, почти радостный смех охватывает парня злобой тоски и отчаяния.

С исступленным лицом кидается к девушке: она бьётся в его крепких руках, как муха у паука, и волны, шипя пеной, моют набережную у самых их ног.

Это так неожиданно, внезапно, что все неподвижно смотрят, растерянные, а она два раза пронзительно, полным отчаяния голосом кричит.

– Держи его!..

– Что за? дьявол!..

– Гляди… в лодку… пропали…

Все кидаются к нему. Верещит подхватываемый и уносимый ветром полицейский свисток. Но уже поздно. Он прыгает с белеющей ношей в руках в прыгающую у набережной лодку, перерезывает канат, и присмиревшие волны тащат его прочь от набережной.

– Гляди, гляди, ушел!..

– Ло-одку спасательную… ло-одку давай!!.

– Зараз накроет.

Да, воды коварны, уже остановились, уже ворча, делаясь все круче и круче и быстрее, перегибаясь белой шапкой, побежал назад черный вал, быстрее и быстрее, сделался громадой, подхватил лодку и…

Должно быть, сейчас будет конец, потому что на берегу отчаянно засуетились, возятся у спасательной лодки, хотя отчетливо видят, что спускать ее – безумие, она то высоко висит в воздухе, то волны снизу лижут ее киль, чтобы достать, сорвать и, изуродованную, далеко выбросить на берег. Должно быть, люди кричат, но только видно, как машут руками и треплется платье, – все покрывает жадный голос моря.

В лодке борется бронзовый человек, которому никто не поможет. Только теперь лицо у него не медно-красное, а медно-желтое, точно стали его чистить да так и бросили, не дочистили.

Девушка без сознания лежит, сваленная на дно лодки толчком, а он не теряет ни секунды. Уже взвился парус и трепещет, огромный, как крыло гигантской, не успевшей подняться птицы.

Лодка еще не успела приобрести движение, а вздувшееся море уже злорадно несет ее назад, к граниту высящейся набережной. Быстрее, быстрее, ближе, ближе.

И ахнула земля, и берег, и люди. Все смешалось в дыму взрыва белой пены, в которой потонула, как игрушка, каменная громада набережной, все суда, самое небо и крохотно чернеющая лодка, безумно несшаяся к своей отбели.

Но в следующую секунду она снова зачернелась, увлекаемая отхлынувшей, быстро побежавшей назад волной, и на ней бешено работает человек с окровавленно разбитым лицом и обломками багра в руках.

Парус надулся, лодка стала уходить, но вернувшиеся, оправившиеся волны снова устремились к набережной и дружной, сговорившейся толпой влекут воровато-мелькающую между грозно идущими громадами лодку.

От набережной нельзя прямо уйти в море, – ветер дует в лоб, и человек хитро держит наискось, постепенно стараясь уйти из страшного буруна. Но и волны хитры, жадно следят за жертвой и плечо в плечо катятся, не упуская ни секунды, уже готовые взлететь белой пеной брызг и пены на парапет.

Ближе и ближе кучка людей, спасательные лодки, вышка, часовой на ней. В руках нет багра, нечем отбиться от страшного удара.

– Го-го-го!.. Врррешь!..

Парень наматывает на кулак шкот, упирается ногами и, запрокинувшись навзничь, побагровев от натуга, натягивает шкот, захватывая весь ветер и закостенев другой рукой на руле. Переполненный, готовый каждую минуту лопнуть, парус вместе с мачтой почти лег на воду, и за опустившимся бортом, не поспевая и стараясь залить, побежал крутящийся вал. Набережная, кучка людей, спасательные лодки опять побежали назад, стаяавясь все меньше и меньше.

– Го-го-го-о-о!..

Пена мелькала с безумной быстротой.

Он забыл женщину, безжизненно перекатывавшуюся в соленой влаге на дне лодки, забыл все в бешеном восторге борьбы, отовсюду окруженный дико плясавшими белоголовыми дьяволами, которые несли на него пену, брызги, соленую воду в диком вое, хохоте, визге безумного неистовства.

– Го-го-го-о-о!..

«Постой… по-стой… возьмем свое… не уйдешь… не уй-дешь», – ревут и гонятся за ним, перекатываясь друг через друга.

Лодка все так же боком, все так же почти полегшей мачтой, как птица среди гонимых листьев, выносится на вершину водяного хребта, и открывается весь город до краев, со всеми домами, улицами, с маковками сияющих церквей, и открывается все море, шумящее не то радостью смерти, не то радостью жизни.

Потом судно, скрипя всеми суставами, всеми швами и связями, переваливается через гребень и жалуясь и нехотя несется, наклонившись вниз в широко разинувшуюся бездну.

И уже нет ни города, ни сияющих маковок, ни победно шумящего, бело-клокочущего моря; только высятся зеленоватые водяные стены, загораживая весь мир, злорадно замедлившие бег свой, неуловимо бежит по ним тонко сквозящая пена.

Нет шума и грохота рушащихся волн, зловеще-могильное молчание, и вместе с бегущей пеной злорадно бежит шепот нечеловеческих уст:

«Ты нашшш… нашш…шш не уйдешш…шшш нашшш… шшш!..»

И, отвалившись, весь напряжение, с проступившими мышцами, как изваянный, закоченел на руле и с рвущимся шкотом в руке человек, не теряя глаз от горой растущей водной громады, с которой он сейчас увидит город, здания, море, жизнь или никогда не увидит.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Воротились они через два месяца с той стороны. Жили все время в маленькой рыбацкой деревушке. Там их повенчал поп.

Потянулась жизнь, как у всех, – дети, забота, нужда, неустанный труд.

Иногда Анна, когда Иван со старшим мальчиком уйдет на баркасе в море, на минуту от нескончаемых домашних дел забежит к соседке, сядет на лавку:

– Ведь он меня увозом увез… Господи, может, я бы теперь в золоте ходила… Господа меня любили, баловали, нешто такая жизнь…

Всхлипнет и утрется уголком платочка. Но если их долго нет, и заревет ветер, и начнет бить море, она дни и ночи простоит на берегу, не смыкая глаз, и, когда увидит, встретит, и придут домой, безумно радостная, не знает, как накормить и усадить, и не может себе представить никакой иной счастливой жизни, на которую она бы променяла свою теперешнюю.

Паровоз № 314-Б*

На Подсолнечной стоял Почтовый поезд.

Делать ему тут было нечего: почту, состоящую из тощей сумки, давно выгрузили; из деревеньки, серо раскинувшейся обвисшими соломенными крышами в полутора верстах от станции, никто не садился, и все лениво тянули никому не нужную десятиминутную стоянку. Вагоны, пассажиры, лущившие семечки и выплевывавшие из окон, красная фуражка начальника на платформе, старый генерал в отставке, прогуливавшийся вдоль вагона первого класса, прихрамывая на подагрическую ногу с таким видом, как будто поезд стоит для него, – все как бы говорило: