Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - А Пыльцын

На сборы - секунды! Мы вышли на залитый солнцем двор, где стояла какая-то вычурная четырехколесная пролетка на рессорах с впряженной в нее молодой гнедой лошадью. И мы, не теряя времени, получив у начпрода на двое суток хлеба и консервов, тронулись в путь.

Удивительно приятной была эта поездка. Я уже и не помнил, приходилось ли мне так вольготно передвигаться, да еще с таким очаровательным кучером!

По дороге Рита рассказала и батальонные новости. Главное - плацдарм удержали. После моего ранения, оказывается, отбили еще две-три контратаки, к вечеру саперы навели какой-то наплавной мост для пехоты и легкой артиллерии, и к нашей геройской штрафной десятке присоединилось то пополнение, с которым Рита добралась до Одера, и оставленные мной на правом берегу бронебойщики и пулеметчики. Да и подразделения дивизии вместе со штрафниками стали расширять захваченный нами плацдарм.

Рите, когда она вернулась из госпиталя, вначале не поверили, что я жив. Насколько это было драматичным, по-моему, удачно откликнулась много лет спустя на публикацию в "Комсомолке" очерка И. Руденко "Военно-полевой роман" тбилисская поэтесса Анна Фуникова:

...Ей говорили - муж погиб,

и Одер стал его могилой;

Холодная, седая зыбь

волною труп его укрыла.

Друзей не слушала жена.

"Не верю. Он живой", - сказала.

Друзья решили, что она

рассудок в горе потеряла.

Не верит вести: мужа нет,

найти любимого решила...

Самой лишь девятнадцать лет

под сердцем первенца носила.

А мужа много дней подряд

она средь раненых искала...

И, оказалось - жив солдат.

Недаром сердце подсказало!

Когда взглянула в зеркала

она, платок с волос снимая,

Стояла в глубине стекла

чужая женщина. Седая...

...Кто-то из друзей шепнул ей тогда, что уже заготовлены похоронка и документы о представлении меня посмертно к званию Героя Советского Союза. У меня какое-то двоякое чувство возникло от этой вести: и вроде очень приятно, но лучше, уж коль остался жив, то прижизненно.

А если посмертно - то очень достоин этого, хотя и штрафник, капитан Смешной! Пусть бы это был за всю войну в боевой истории нашего 8-го штрафбата единственный, но показательный случай штрафника-Героя. Своей героической смертью, считал я, он это высокое звание заслужил.

Однако радость переполняла меня не от этого сообщения, а от того, что я жив и что третью похоронку на своего последнего сына моя мама не получит, что вот этим весенним днем под веселый цокот копыт я еду по дороге, местами густо обсаженной цветущими деревьями. Как прошлой весной в Белоруссии. Даже красивее, наверное потому, что весна эта, по всему видно, победная! И вообще казалось временами, будто нет уже войны, такая благодать!

Навстречу нам то и дело попадались группы освобожденных из плена, концлагерей и фашистского рабства - мужчины и женщины, и даже дети, исхудавшие, изможденные, но со счастливыми улыбками и оттаявшими взглядами. Они приветливо махали нам руками и кричали слова благодарности.

По какому-то понтонному мосту переправились через широкую, ныне спокойную гладь Одера. И я, наконец, догадался спросить Риту, куда же мы едем, как и где найдем свой батальон. Она сказала, что часть дороги ей уже знакома, а потом достала карту, которую дал ей Филипп Киселев, наш начштаба. На карте этой жирной красной чертой был обозначен (или, как у военных принято говорить, "поднят") маршрут до какого-то городка. А там мы должны будем спросить у военного коменданта дорогу, если не застанем своих.

Не буду описывать всей этой длинной дороги, коснусь только нескольких примечательных событий на нашем пути. Выехали мы из госпиталя, кажется, 28 апреля, а батальон догнали к середине дня 1 мая где-то за городом Фрайенвальде, в одном из северных пригородов Берлина.

Почти в каждом доме, да и почти из каждого окна свешивались большие белые флаги-простыни в знак безоговорочной капитуляции. На улицах уже появилась немногочисленная ребятня, усиленно загоняемая взрослыми в дома, как только появлялись наши военные машины, везущие солдат, и другая техника, а тем более - танки.

Иногда попадались и большие колонны монотонно шаркавших ногами, понуро шагавших пленных немцев под конвоем советских солдат. Скорбно глядели на эти толпы местные жители. Я почему-то не заметил ни одного случая, чтобы какая-нибудь сердобольная "фрау" попыталась передать краюху хлеба или картофелину пленному, как это бывало, даже под угрозой конвоиров, когда фашисты гнали по украинским или белорусским селам наших солдат, попавших в плен. Ну, что же, у каждой нации, как теперь принято говорить, свой менталитет, своя широта души.

В одном месте близ дороги какая-то пожилая немка сторожила нескольких коз, пасущихся на первой весенней траве. Среди этих коз Рита заметила маленького, видимо недавно появившегося на свет юркого козленка. То ли заговорил просыпавшийся в ней материнский инстинкт, то ли ее удивительная тяга к животным, но она остановила наш "фиакр", подбежала к этому черненькому созданию и взяла его на руки. Немка, охранявшая коз, вначале испугалась, увидев, что солдат в юбке подбежал к этому мини-стаду. Но потом, наверное увидев счастливое лицо этой юной советской женщины с заметно пополневшей фигурой, поняла ее порыв и затараторила: "Битте, битте, битте", мол, пожалуйста, возьмите, если нравится. И Рита, счастливая, принесла доверчиво прижавшееся к ней маленькое существо и уселась с ним в пролетку.

Мне жаль было разочаровывать ее, заметив, что она не сможет заменить ему мать-козу, да и потом, что она с ним будет делать дальше. Скорее всего, просто кто-нибудь потом полакомится шашлыком из молоденькой козлятинки. По-моему, даже слезы навернулись на ее глазах, но она поняла меня, бережно опустила козленка на обочину дороги и тронула наш "кабриолет", постоянно оглядываясь на это милое создание, которое не бросилось к своим козам, а будто за чем-то родным некоторое время семенило своими тоненькими ножками за все дальше уезжавшей от него повозкой.

К ночи решили остановиться в каком-то небольшом городишке. Выбрали более или менее приличный дом, хозяева которого, не скажу, чтобы очень радушно, но, видимо, не впервой нас, советских, пустили ночевать.

В отведенной нам комнате было все необходимое: стол, стулья, две широкие кровати с толстыми пуховыми перинами, на тумбочке стоял таз, рядом в металлическом кувшине была вода для умывания.

Попросили мы хозяйку вскипятить воды, чтобы попить чаю. Пожилая немка с каким-то неживым, тусклым лицом кивнула в знак того, что понимает наш далеко не совершенный немецкий, выдавила из себя "яволь" и вышла. Потом, за годы моей службы в Германии я понял, что это "яволь" у них одно из главных слов общения. Тем временем мы достали свою провизию, вскрыли банку какой-то американской тушенки, достали сахар. Хозяйка принесла нам две чашки кипятка и, увидев сахар, спросила, не хотим ли мы кофе. По ее глазам, так жадно смотревшим на эти белые кусочки колотого рафинада, мы поняли, что кофе-то она предложила неспроста. Конечно же, мы договорились, отдав ей половину имевшегося у нас сахара. Видимо, она на такую щедрость не рассчитывала, так как ее до этого неподвижное лицо вдруг оживилось, и она, не переставая, стала повторять "данке, данке шон" и даже как-то неловко кланяться. Как мы узнали, немцы вообще долгое время сахара не видели, пользуясь широко распространенными тогда в Германии эрзацами, в данном случае - сахарином. Утром хозяйка, когда мы собрались завтракать, принесла нам две чашки дымящегося кофе. Уж очень похож был этот эрзац-кофе на тот дальневосточный ячменный да желудевый, из которого в голодном году мама пекла нам черные лепешки или оладьи... Но все-таки это была не вода, а уже напиток. Да еще поданный добровольно и от души.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});