СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

В один особенно опасный миг, чтобы не столкнуться с обнаружившими их всадниками, решили свернуть в засеку, через которую татары, конечно же, не рискнут ломиться. И верно, вражеские всадники сами торопливо отвернули в сторону. Можно было снова выйти из чащи на чистое поле, но случилась неожиданная задержка.

Княжич Иван, никогда не бывавший в засеках и не знавший их устройств, зацепился по неведению за лыковую стяжку, которая удерживала подрубленное, но еще прямо стоявшее дерево. Лишившись поддержки, дерево рухнуло, навалилось на второе, тоже засеченное, за вторым со страшным треском посыпались третье, четвертое…

Ивана сбило с седла ветками первого дерева, и это было его удачей. Ствол пришелся коню по спине, и тот со сломанным позвоночником свалился в предсмертном храпе.

– Осторожнее, князь- спохватились бояре.

– Сынок, где ты? – звал в темноте Василий Темный. А Ивану, как оказалось, дважды повезло. Мало того что он безболезненно слетел с лошади, он и на земле угодил в ловчую яму, так что падавшие деревья лишь пугали его, накрывая сверху.

Яма, рассчитанная на поимку лося, была глубокой, а деревьев навалилось много. Не сразу и докричались до него, а когда услыхали наконец его бодрый голос, облегченно вздохнули.

Разобрать завал оказалось делом нелегким и нескорым, Василий Васильевич второй раз пожалел, что отдал всех людей звенигородскому воеводе. Бояре умучились, выворачивая толстые стволы, но так и не смогли расчистить лаз в яму. Решили подождать рассвета, что бы предварительно ссечь с поваленных деревьев ветви.

Но страшно было за княжича – протерпит ли он до утра один в темноте и неизвестности. Все люди, даже самые твердосердечные, подвержены испугу, но все ведут себя при этом по-разному, проявляется в испуге вся главная сущность человека. Иван уже не дитё, одиннадцать лет ему, через год будет считаться пол у взрослым, когда человеку разрешается жениться, но такое испытание страхом и для него велико.

– Погоди, князь,- просил один боярин.

– Ты самое главное, не бойся,- уговаривал другой.

– А я и не боюсь. Отдыхайте,- отвечал им Иван так, будто бы даже и рад был приключению, а может, и вправду рад был, ведь ему исполнилось всего одиннадцать лет.

Когда под утро высвободили его и, поснедав на поваленных деревьях, продолжили путь, один из бояр сказал Василию Васильевичу:

– Достойный наследник у тебя растет.

«Сам вижу, смладу дана сыну сила, успех, храбрость»,- подумал, радуясь, великий князь, но его хорошее настроение омрачено оказалось-большой, досадой: выяснилось, что крались ночью вдоль засеки по лесу не татары, а русские ратники под предводительством князя Ивана Звенигородского. Обнаружилось это уже на подходе к Москве.

– Почему ушли из засады? – удивился Василий Васильевич.

– Кутлук сказал, что татары не скоро придут.

– Ка-ак? Вы ушли без боя, просто струсили?

– Кутлук…- начал оправдываться Иван Звенигородский, но великий князь гневно повелел:

– Обоих – и князя и монгола – в поруб!

Еще не ясна была цена доверчивости и непослушания Ивана Звенигородского, но последствий следовало ждать самых непредвиденных и тяжких.

3

Слух, что великий князь укрепляет город в ожидании прихода татар, быстро разлетелся по округе, и как всегда в таких случаях в Кремле стало многолюдно, засновал разный народ – тиуны и монахи, ключники и дворяне, оратаи и ремесленники, купцы и гости – свои и иноземные.

Был канун Петрова дня, стояла жара, но, как всегда перед большим праздником, Торговая площадь превратилась в базар шумный и многоголосый. Свезли из окрестных сел много яловчины и свинины, сыров, куриных и перепелиных яиц да еще только-только появившихся на огородах диковинных огурцов. Но как только продавцы и покупатели увидели военные приготовления на стенах и башнях Кремля, торговля быстро свернулась. И сам праздник был не в праздник, без обычных пиров и игрищ, и на потеху в этот день великий князь не поехал.

Василий Васильевич отправил Марью Ярославну с Андреем и Борисом в Углич, а сам со старшим сыном Иваном готовился вести дружины к Волге. Москву оставлял на Софью Витовтовну с сыном Юрием, множеством верных бояр и детей боярских, митрополитом Ионой, и духовенством.

Перед выходом из Кремля Василий Васильевич еще раз с пристрастием расспросил Кутлука о пути, по которому может пойти царевич Мазовша, Кутлук заверил, что татары из свой Ногайской Орды с берегов Хвалынского [139] моря кочевали на север, пересекли реку Яик, шли по степи через земли казанских татар, черемисов, вотяков, а дальше два пути – либо перед Нижним Новгородом пересекать на кожаных мешках Волгу, либо прямиком на Кострому и Ярославль идти, там переправа легче ввиду маловодности реки. Поскольку Кутлук склонил Ивана Звенигородского бросить осаду на Оке, можно было думать, что он уверен во втором пути ордынцев. Эго если не лукавил. А если нарочно на ложный путь выводил?

Но у Василия Васильевича выбора-то и не было, потому что набрать воинство, способное разгромить большую Орду, он мог только на севере, и он решил переправляться через Волгу в месте впадения в нее реки Дубны.

Первые плоты с плывущими за ними на поводьях лошадьми уже отправились к левому берегу, как из Москвы примчался верхоконный скоровестник – татары окружили Москву.

– Бог меня бьет, а не татары! – в отчаянии воскликнул великий князь и велел всем возвращаться.

4

Через день после того как Иван Звенигородский доверчиво и малодушно снял засаду на берегу Оки, татары переправились через Волгу ниже Дятловых гор возле села Лысково и устремились к волжскому притоку. Лазутчики Мазовши обшарили оба берега дважды и трижды, не смея поверить, что нет ни засады, ни обычной сторожи. А когда убедились с несомненностью, что граница открыта, изгоном пошли к Москве и были у ее стен уже 2 июля, через два дня после ухода из Кремля великого князя.

Москвичи стали устанавливать на бойницах башен пушки, заряжали их ядрами, а татары тем временем зажгли посады. Лето было жаркое, сухое, дома и хозяйственные постройки, хлебные амбары и пристанища горели, как пушечный порох – с шумом, треском, гудением. Птицы, опаленные пламенем, летали над городом и падали обугленные на крыши и улицы. Ветер завывай и гнал дым на стены так, что защитникам нечем было дышать. Пламенная близость опаляла им брови и бороды.

Сутолочь пожаров стала для жителей почти привычным делом, научились быстро преодолевать неразбериху и страх первых огненных мгновений, каждый знал, что надо делать, если залетит татарская стрела с зажженным фитилем, что куда вытаскивать, где класть в безопасии. Воды заготовили во что только можно – от бочек сорокаведерных до ковшей и мисок. Запасли на видных местах и топоры, и крючья, если будет нужда бревна растаскивать, крыльца, окна, бани, чердаки рушить.

Софья Витовтовна, позабыв немощи возраста своего, в окружении челяди, с ушатами и кадками, наполненными водой, зорко следила и всем велела глядеть, чтоб вороватая искра не проникла куда по нечаянности, и самолично обходила вышки над сенями, откуда вид был просторней. Немалое мужество надобно было старухе, чтобы объять взглядом то, что представлялось отсюда: стекленеющее алое марево, дрожащее над посадами, в нем – черные остовы сгоревших домов, свивающиеся густые клубы дыма и видные в его разрывах татарские полки, окружившие Москву. А еще дальше – поля в дымном тумане и пустые дороги; по одной из них ушел сын с войском, и добрался ли до него гонец, неведомо. Сырой запах гари, заливаемой водой, и сухой запах ветра, раздувающего пламя, соединялись в тяжкий дух смрада, всегда витающего над пожарищами. Но, пожалуй, тяжелее всего было безмолвии: защитники затаились на стенах, жители по садам и усадьбам, татары, как зачарованные игрой огня, застыли на месте и не двигались.

Много пережила и повидала на веку старая княгиня, чтобы не поддаваться в минуты опасности сердечным впечатлениям. Надо все время что-то делать. Надо сохранять присутствие духа.

Так она жила в глухой заснеженной Чухломе, не теряй надежды, слушая ночи напролет вой волков и лай яростно отвечающих им собак. Так она жила, вернувшись в Москву. Она не умерла, увидев ослепленного сына. Она сразу знала, что ей надобно делать, и раздумывала только над тем, как исполнить свое решение. И сейчас, глядя на московские крыши со множеством выступов, прорезей, гребней, на стены и играющие бликами окна, украшенные резными узорами, листьями, травами, птицами, всадниками, на всю эту красоту готовую в единой пламенеющей вспышке превратиться в ничто, Софья Витовтовва верила, что не погибнет, выживет, Бог не допустит, чтобы жизнь ее изошла дымом вонючим, пока долг ее до конца не исполнен.

А на стенах кремлевских становилось, совсем невозможно находиться. Дым затекал в башни и переходы, заполнял их так, что ничего не было видно, положение защитников делалось невыносимым. Стоило же ветру чуть разнести завесу сразу летели с тонким зудением татарские стрелы.