Марион Фай - Энтони Троллоп

— Если б была одна и та же причина!

— Что ты знаешь о какой бы то ни было причине?

— Милый, милый брат.

— Ты против меня. Ты умеешь быть упрямой. Я не более тебя способен отказаться от того, чем дорожу.

— Тут дело идет об ее здоровье.

— Разве она первая молодая девушка, которая выйдет замуж, не будучи здорова, как коровница? Как можешь ты решаться приговаривать ее к смерти?

— Это не я. Это сама Марион. Ты просил меня навестить ее, она говорила со мной.

Он помолчал с минуту, а затем хриплым, тихим голосом спросил:

— Что она тебе сказала?

— О, Джон! мне кажется, что я едва ли могу повторить тебе, что она сказала. Но ты сам знаешь. Она писала тебе, что из-за ее здоровья твое желание не может быть исполнено.

— Неужели ты бы хотела, чтоб я уступил потому только, что она боится за меня? Будь Джордж Роден не крепкого здоровья, ты бы оттолкнула его и уехала?

— Трудно обсуждать этот вопрос, Джон.

— Но его приходится обсуждать. О нем, во всяком случае, приходится подумать. Не думаю, чтоб женщина имела право сама решать его и с уверенностью утверждать, что Всемогущий обрек ее на раннюю смерть. Эти вещи надо предоставлять Провидению, случаю, судьбе, называй как хочешь.

— Но если у нее свои убеждения?

— Ее не надо предоставлять собственным убеждениям. В том-то и дело. Ей не следует позволять жертвовать собою какой-то фантазии.

— Никогда тебе не убедить ее, — сказала сестра, положив руку на его руку и жалобно заглядывая ему в лицо.

— Не убедить? Ты решительно утверждаешь, что мне ее не убедить? — На это она только покачала головой. — Почему ты говоришь так положительно?

— Она могла сказать мне вещи, которые едва ли могла сказать тебе.

— В чем же дело?

— Она могла сказать мне вещи, которые я едва ли могу повторит тебе. О, Джон, поверь, поверь мне. Ты должен отказаться от этой мысли. Марион Фай никогда не будет твоей женой. — Он сбросил с себя ее руку и сурово нахмурился. — Неужели ты думаешь, что я не пожелала бы иметь ее сестрой, если б это было возможно? Неужели ты не веришь, что я также люблю ее? Кто может не полюбить ее?

Он конечно знал, что она не может чувствовать тоже, что чувствует он. Что такое всякая другая любовь, всякая другая грусть, в сравнении с его любовью, с его грустью?

На другой день он был в Лондоне и, в обществе квакера, расхаживал взад и вперед по Брод-Стрит перед входной дверью в контору Погсона и Литтльбёрда.

— Дорогой друг мой, — говорил квакер, — я не утверждаю, что этого никогда не будет. Это в руках Всемогущего. — Гэмпстед нетерпеливо потряс головой.

— Вы не сомневаетесь во власти Всемогущего блюсти свои создания? Мне кажется, что если человек чего-нибудь желает, он должен этого добиваться.

Квакер пристально посмотрел ему в лицо.

— В обыкновенных, житейских делах это хорошее правило, милорд.

— Оно всегда хорошо. Вы говорите мне о Всемогущем. Что ж, Всемогущий даст мне любимую девушку, если я буду смирно сидеть и молчать? Не должен ли я добиваться этого, как и всего остального?

— Что же я-то могу сделать, лорд Гэмпстед?

— Согласиться со мной, что для нее же было бы лучше решиться. Признать, как признаю я, что ей не следует считать себя обреченной. Если б вы, отец ее, ей приказали, она бы послушалась.

— Не знаю.

— Можете попытаться, если вы со мной согласны. Вы отец ее, она вам покорна. Вы не находите, что ей бы следовало?…

— Как могу а сказать? Что мне сказать, кроме того, что все это в руках Божиих? Я старик и много страдал. Все, что мне было дорого, у меня отнято, все — кроме ее. Как могу я думать о твоем горе, когда мое собственное так тяжко?

— Мы должны думать о ней.

— Я не могу утешить ее, не могу и осуждать. Я даже не стану пытаться убедить ее. Она — все, что у меня осталось. Если я одну минуту и думал, что мне приятно было бы видеть мою дочь женою такого высокопоставленного лица, как ты, это безумие забыто. С меня теперь было бы довольно видеть моего ребенка живым; Бог с ними, с титулами, общественным положением, величавыми дворцами.

— Кто думал обо всем этом?

— Я думал. Не она — мой ангел, моя белоснежная голубка!

Горячие слезы потекли по лицу Гэмпстеда.

— Мы с тобой, милорд, — продолжал Захария Фай, — испытываем тяжкое горе из-за этой девушки. Верно, что твоя любовь, как моя, искренна, честна, глубока. Ради ее самой желал бы я иметь возможность отдать ее тебе, ради твоей искренности и честности, не ради твоего богатства и титулов. Но не в моей власти отдать ее. Она сама себе госпожа. Я не скажу ни слова, чтоб убедить ее, в том или другом смысле.

На этом они расстались.

XX. В Парк-Лэне

В понедельник, 20-го апреля, лэди Франсес возвратилась под отцовскую кровлю. Минувшая зима конечно не прошла для нее особенно приятно. Теперь ей разрешали быть счастливой. Понятно, что она торжествовала.

Но торжеством своим она вполне была обязана случайности, тому, что отец ее любезно называл «романом», тогда как мачеха, выражаясь менее вежливо, уверяла что это «чудесное совпадение, за которое она должна благодарить Бога на коленях». Под случайностью, совпадением, романом, конечно, следовало понимать титул ее жениха. Этим она нисколько не гордилась, и вовсе не желала благодарить за это Бога на коленях. Хотя она была счастлива в присутствии жениха, счастье ее омрачалось сознанием, что она обманывает отца. Ей разрешено было пригласить жениха обедать, потому что его считали герцогом ди-Кринола. Но приглашение было адресовано на имя «Джорджа Родена, эсквайра, главный почтамт». Никто еще не отважился надписать на конверте имя и титул герцога. Сестра маркизы уверяла ее, что все обойдется, а потому маркиза и согласилась пригласить молодого человека обедать, под одной кровлей с ее «голубками». Но она не вполне доверяла сестре и понимала, что ей легко могла выпасть на долю непременная обязанность прижать детей к груди своей и бежать с ними от всякого соприкосновения с почтамтским клерком, — с почтамтским клерком, который не хотел сделаться герцогом. Сам маркиз желал одного: чтоб все мирно обошлось. Его, во время пребывания в Траффорде, так мучили мистер Гринвуд и жена, что он ничего так не жаждал, как примирения с дочерью. Он слышал от людей очень компетентных — от лица не менее компетентного, чем министр иностранных дел, — что этот молодой человек есть герцог ди-Кринола. Был какой-то роман, очень интересный, но факт оставался в своей силе. Почтамтский клерк не был больше Джорджем Роденом и, как уверяли, скоро перестанет быть и почтамтским клерком. Молодой человек — действительно итальянский аристократ высшего разбора и в этом качестве вправе жениться на дочери английского аристократа.

Таково было положение дел, когда Джордж Роден приехал обедать в дом Кинсбёри. Он сам, в эту минуту, не был совершенно счастлив. Последние слова, сказанные ему леди Персифлаж, в замке Готбой, смутили его: «Честно ли было бы с вашей стороны, — сказала ему она, — просить Фанни отказаться от положения, которого она будет вправе ожидать от вас?»

До этого, вопрос не представляется ему с этой стороны. О лэди Франсес, в этом деле, следует подумать столько же, как и о нем. Положение будет настолько же ее, как его. А между тем он не мог этого сделать. Даже ради ее, он не в силах был войти в почтамт и объявить, что его зовут герцог ди-Кринола. Даже ради ее, он не согласился бы жить праздной, бесполезной жизнью. Любовь очень сильно говорила в душе его, но тут же сказывалось чувство долга и собственного достоинства, которое лишило бы его всякой возможности выносить такое рабство. Если б он согласился на это, ему пришлось бы отказаться от всех честных убеждений своей жизни. А между тем, он готовился сесть в качестве гостя за стол лорда Кинсбёри, потому что лорд Кинсбёри непременно хотел видеть в нем итальянского аристократа. Вследствие всех этих причин, он не был вполне счастлив, когда звонил у дверей маркиза.

Гэмпстед отказался от участия в обеде. Не в таком он был теперь настроении. Но, за исключением его, было целое семейное собрание. Тут были: лорд и лэди Персифлаж, лэди Амальдина и жених ее. Персифлажи очень горячо отнеслись к этому делу, так что их можно было назвать особенными покровителями Джорджа Родена. Лорд Персифлаж, который редко относился очень горячо к чему бы то ни было, порешил, что герцог ди-Кринола должен быть признан; полагали, что он уже замолвил на этот счет словечко в самых высших сферах. Вивиан также был на лицо. Сам бедный маркиз считался слишком слабым, чтобы сойти в столовую, во принял своего будущего зятя у себя, на верху. Они не встречались со времени несчастного визита клерка в Гендон-Голл, когда преступность его никому еще не грезилась; маркиза также не видала его с тех пор, как ужасный звук имени «Франсес» поразил ее слух. Остальные присутствующие, до некоторой степени, уже с ним сблизились. Лорд Льюддьютль обошел с ним замок Готбой, обсуждая статистику телеграфного дела. Леди Амальдина вела с ним доверительные беседы о своей свадьбе. И лорд и лэди Персифлаж, в очень дружеском тоне, сообщили ему свои мысли насчет его имени и положения. С Вивианом они стали короткие приятели. Все они могли встретить его с распростертыми объятиями, когда его ввели в гостиную маркиза, — все, кроме самой лэди Кинсбёри.