Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

Что уж говорить о Скуратове! Наружность его являла полную противоположность Васькиной, был он невысок ростом, но кряжист и чем-то напоминал дубовую колоду или плаху, к которой питал особое пристрастие. Лицо имел самое разбойничье: нос свеклой по форме и цвету, торчащие в стороны мясистые уши, низкий лоб, жесткие волосы, растущие почти от бровей, и сами брови такие лохматые, что прикрывали тусклые, никогда не мигающие глаза. Какое-то подобие улыбки на его лице я видел единственный раз при обстоятельствах, явно неподходящих, — на казни, но об этом я вам еще расскажу. И должность Скуратов занимал соответствующую — заведовал Разбойным приказом. Как ему удалось взлететь столь высоко за столь короткий срок, ума не приложу, вероятно, за счет того, что он раскрыл несколько заговоров среди опричников. Он вообще принялся порядок в опричнине наводить, каждого, независимо от положения и заслуг, держал под подозрением и до самых сокровенных тайн докапывался. Боялись его страшно и за лютость и рвение окрестили Малютой, все его так вскоре и стали звать, даже Иван, а Скуратов на это нимало не обижался или виду не показывал. Похоже, только я один из какого непонятного мне чувства продолжал величать его христианским именем — Григорий Лукьянович, да еще земские, посещавшие изредка Слободу, так уважительно к нему обращались, видно, недобрая слава о нем и до них дошла.

Несмотря ни на что, Скуратов меня сильно занимал, было в нем что-то не то, какое-то несоответствие. Я ведь генеалогией никогда не пренебрегал, почти все из крови и рода выводил, и именно тут у меня концы с концами не сходились. Начнем с того, что Скуратов был из рода князей Вельских. Это он худородным Захарьиным да Басмановым мог сказки рассказывать о низком своем происхождении, я-то без Разрядных книг мог его родословную воспроизвести. Вот, сами посудите, сестра князя Степана Вельского была замужем… Нет, так длинно получится, дерево Вельских хоть и недавно на нашу почву пересажено, но очень раскидисто, вы уж тут мне на слово поверьте, что Скуратов такой же Вельский, как Романовы — Захарьины, а Басмановы — Плещеевы. Конечно, в семье не без урода, на всякой яблоньке найдется корявая ветка, вниз растущая. Тут я смотрю на яблочки, что на той ветке висят. Так вот, у Скуратова те яблочки были как на подбор. Три взрослые дочери, благонравные и пригожие девицы, я с ними со всеми на разных этапах жизни моей сталкивался, потому говорю это не с чужих слов, все сделали хорошие партии, так что из трех зятьев Скуратова, Юрия Глинского, Дмитрия Шуйского и Федора Годунова, последний был ниже всех по достоинству, шутили даже, что это был брак по любви. Знал я и сына Скуратова — Михаила, он вслед за отцом в Слободу прибыл. Очень достойный юноша, чистый и благовоспитанный. Я был бы счастлив, если бы он и подобные ему Ивана окружали и были бы товарищами его игр. Но Михаил в Слободе не прижился, по чистоте и горячности сердца своего он не раз возмущение нравами слободскими выказывал, из-за чего всякие стычки выходили, так что отец с большим трудом добился у Ивана отправки сына в полк, который нес сторожевую службу вокруг Москвы.

Теперь вы понимаете, почему я к Скуратову так внимательно присматривался. Я даже один раз к нему в приказ его заглянул. Сидел он за столом и не очень ловко водил пером по бумаге, оно и понятно, такими лапами сподручнее с топором управляться. Завел я разговор пустой, а сам подсмотрел, что он там писал, благо, буквы были крупные и друг от друга сильно отстояли, как у всех людей, к письму непривыкших. Читаю: в Бежецком Верху отделано порохом 65 человек да 12 человек ручным усечением. Господи, думаю, что же за слово такое мерзкое — отделано! Сам, что ли, придумал?

— Подвиги славные записываешь? — не сдержавшись, с горечью спросил я.

— Память составляю, — нимало не смутившись, ответствовал Скуратов, — конечно, Бог на Небе все ведает, и количество, и имена их, но и людям иным все это знать полезно будет. Опять же, история. Вы, князь светлый, у нас ведь тоже к этому делу пристрастны, поныне, как я слышал, всякие записи ведете.

А разговор этот был уже после того, как я все тетрадки под ноги Висковатому швырнул. Понятно, что после таких слов мне стало нехорошо и всякое желание беседовать со Скуратовым пропало надолго.

Мало нам доморощенных злодеев, еще и из-за границы выписывали. Из них самый вредный был Елисейка Бомелиев, по его собственному представлению — голландец, безвинно пострадавший в странах люторских. Это опять с его слов, не знаю, за что его из германских земель выгнали, но в Англии он в тюрьме сидел за дела обычные, занял деньги да не отдал, так мне англицкие купцы сказывали. Нечист на руку — невелика беда, это я в Слободе хорошо усвоил, но был Елисейка не только вор, но и доктор, ведал всякие зелия и травы и, как любой образованный человек, был не чужд астрологии. Особенно удачно смерти предсказывал, поворожит над картами звездными и говорит, что такой-то не жилец, и действительно, через какое-то время начинает человек чахнуть или, наоборот, пухнуть и вскорости погибает. Также неплохо предсказывал бунты, к нему сам Алексей Басманов прислушивался и заранее в место указанное отряды посылал. Часто в аккурат к началу бунта поспевали, иногда даже раньше, но все равно укрощали, не поддаваясь обману смирного вида селения, да и последующий розыск тщательный всегда следы подготовки к бунту изыскивал. Но мне кажется, что не этим Елисейка в особую доверенность к царю Ивану проник. Иван немного странным стал в тот последний год, то бывал деятелен и весел, то вдруг впадал в раздражительность, а потом в какое-то оцепенение и тоску. Тут и Васька Грязной со своими потехами ничего поделать не мог, а Елисейка даст порошок, и у Ивана глаза огнем зажигаются, «Отче наш» прочитать не успеешь, как перед нами прежний царь является.

Из иностранцев еще Магнуса датского упомянуть нужно. Этот сам к нам прибежал. Молодой парень, баламут под стать прочим Ивановым любимцам. Я так думаю, что король датский Фридерик специально в ливонскую свару влез, чтобы подальше братца своего беспутного сплавить, пожаловал остров Эзель, ему, впрочем, не принадлежавший, и пожелал вернуть силой оружия Эстляндию, мифическое наследство троюродной прабабки. Помыкался несколько лет Магнус, набил синяков да шишек от всех, кому не лень было, и прибежал к Ивану мириться и союза дружеского искать. И так он по сердцу Ивану пришелся, что тот его отпускать не хотел. Тут я Ивана могу понять, устал он, наверно, от своих любимцев, не с кем ему по душам поговорить, как с равным, а Магнус — человек королевской, какой-никакой, крови, он один Ивана понять может. Все бы хорошо, но уж больно много вина пил тот Магнус, больше многих опричников, даже больше бояр. Укорил я его мягко за это, а он мне ответил, что у них в Дании все так пьют. Подивился я: вот они какие, датчане эти! А Магнус мне дальше поведал, что сейчас уж не то, а вот раньше… В хрониках королевских такой случай описан: был у них принц именем Гамнет, так он до того упился, что не только призраков въяве зрил — эка невидаль! — но в безумии всю семью королевскую перерезал, и дядю-короля, и королеву-мать, полк придворных положил и только после этого, утомившись, сам тихо отошел. После этого не то что на престол некого возводить было, даже для погребения убиенных пришлось иностранцев приглашать. Вновь подивился я — такого и у нас не бывало. Наверно, у них что-то с закуской не то, может быть, не хватает по бедности.

Тут я немного вперед забегу и расскажу, что с Магнусом дальше было. Иван так его возлюбил, что провозгласил королем Ливонии, пожаловав ему наши кровные земли. Мало чему мы можем у иноземцев поучиться, но вот их умение быть щедрыми за чужой счет неплохо было бы перенять. Мы же непременно шубой с собственного плеча одарить норовим! Последнюю рубашку снять готовы для первого встречного! В этом можете мне поверить, сам такой. Короной королевской щедрость Иванова не ограничилась, он не только Магнусу пять бочек золота пожаловал, но и породнился с ним, просватав за него старшую дочь князя Владимира Андреевича Евфимию, когда же та неожиданно скончалась, то пришел черед младшей, Марии. Ох, добавило мне это головной боли, ведь через племянниц моих и Магнус вдруг племянником заделался. Через несколько лет Иван в сердцах грозился Магнуса наследником объявить, все это за очередную его блажь приняли, все, но не я!

Ну, до этого еще много воды утекло, тогда же у меня новая забота появилась. Донесли мне дворовые мои, что какой-то человек вот уж несколько дней около подворья нашего отирается. Я подумал, это кто-нибудь из скуратовских соглядатаев, с этим ничего поделать нельзя, но прознать, кто таков, не мешало, чтобы при встрече не сказать слова лишнего. Сел в засаду у щелки в тыне, дождался, оказался — вот те на! — Афонька Вяземский. Он-то что здесь потерял?! Поразмыслив немного, я к княгинюшке с расспросами приступил. Повинилась мне моя милая, что с месяц назад приоткрыла она ненароком в храме лицо свое, чтобы утереть слезу, в экстазе молитвенном по щеке ее побежавшую, и тут ее опалил взгляд чужой и нескромный, посмотрела она в ту сторону, откуда жар исходил, и увидела знакомую усатую физию окаянного Афоньки. С тех пор не дает он ей покою, в храме на проходе стоит, пытаясь ее внимание привлечь, даже писульку страстную ухитрился ей в терем передать с мольбами непристойными. Мне же она об этом ничего не сказывала из опасения, как бы я кого-нибудь в гневе не прибил.