Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Может быть, здесь Булгаков нашел хамсин? Отдел рукописей для меня давно закрыт. Да и уцелела ли у них книга, неизвестно. Вот случай, когда остается одно — попробовать найти аналогичный экземпляр.

Аналогичный экземпляр обнаруживается в Национальной библиотеке в Иерусалиме. Самые описания С. Фонвизина оказываются малоинтересными, может быть потому, что Святую землю (в начале ХХ века) путешественник нашел в запустении. «Даже знаменитая иерихонская роза и та исчезла», — пишет он. Но строки, привлекшие внимание Михаила Булгакова, загорелись сразу:

«Мы переехали в Гелуан, — вернее, Хелуан… Это — небольшой городок в двадцати верстах от Каира…» (с. 62).

«…Ветер называется „хамсин“. По-арабски „хамсин“ значит пятьдесят. И, действительно, он дует ровно пятьдесят дней, начиная со средины марта. …Каждый раз продолжается три дня, причем постепенно усиливается. …Он поднимает в воздухе тончайшую пыль, проникающую во все поры тела… Голова становится тяжелой, иногда кружится…» (с. 88).

А вот и с. 132 с невидимой пометой Михаила Булгакова. Где бы могла быть эта помета? Вероятно, здесь: «…Огромное здание, с чудными садами и террасами… С открытых террас — огромный кругозор…»

В романе «Мастер и Маргарита» уже описан дворец Ирода Великого, в котором писатель поместил Пилата. Но картины террас с пышной растительностью и кругозор, открывающийся с этих террас, продолжают занимать его воображение. Хотя книга перед его глазами говорит всего лишь о каком-то санатории в Египте…

На помеченной с. 134 снова хамсин: «На днях мы уезжаем. Пора. Со дня на день можно ожидать наступления периода хамсина».

Вот так работает аналогичный экземпляр. Остается добавить, что книжку Фонвизина Булгаков, вероятно, приобрел в последние месяцы 1939 года, поэтому в записную книжку хамсин попал, а в роман — не успел…

Иногда книги на этих виртуальных полках проясняются группами — многотомники, собрания сочинений… Бесполезно напоминать, как печально, что не сохранились принадлежавшие Булгакову издания художественной классики. Впрочем, кое-что известно. Конечно, здесь широко и полно был представлен Пушкин. Безусловно — Гоголь. «Обожаемый Гоголь», — отметила Л. Е. Белозерская-Булгакова. А П. С. Попов записал со слов Булгакова: «Девяти лет читал „Мертвые души“. Расценивал их как авантюрный роман»[182].

Василий Андреевич Жуковский. Булгаков очень хорошо знал творчество поэта, которого вывел трогательно живым в пьесе «Александр Пушкин». Благодарный след чтения Жуковского сохранил эпиграфом к «Бегу»: «Бессмертье — тихий, светлый брег; Наш путь — к нему стремленье. Покойся, кто свой кончил бег!..» (из стихотворения «Певец во стане русских воинов»). Н. А. Ушакова-Лямина говорила мне: у Булгакова на полке стоял многотомный Жуковский.

Лермонтов! Почти не упоминаемый Булгаковым Лермонтов, стихи которого так настойчиво просвечивают сквозь плоть романа «Мастер и Маргарита»…

Н. А. Некрасов… Известно, что Булгаков не любил стихов. Писал П. С. Попову: «С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!)» Но, должно быть, и Некрасов был для него «не стихи». Одно из первых написанных им в Москве, в начале 20-х годов, произведений — фельетон «Муза мести» — посвящено Некрасову.

В своих мемуарах Л. Е. Белозерская называет Алексея Константиновича Толстого. Полностью называет, с именем-отчеством, чтобы не путали. Стало быть, собрание сочинений А. К. Толстого: стихи, драматургия, проза.

Блистательный саркастический юмор «Истории государства Российского»… Знаменитая драматическая трилогия, связанная с эпохой Грозного (пьеса «Царь Федор Иоаннович» стала почти что визитной карточкой МХАТа)… В комедии Булгакова «Иван Васильевич» Милославский декламирует: «Без отдыха пирует с дружиной удалой Иван Васильевич Грозный под матушкой-Москвой» — это из баллады «Князь Михайло Репнин». А в «Мастере и Маргарите» есть маленькая подробность, восходящая к романтической повести А. К. Толстого «Упырь».

Помните, как в полночь появляется в кабинете финдиректора Варьете изменившийся Варенуха, доводя Римского почти до смертного ужаса? Меловая нездоровая бледность обычно полнокровного администратора, глухой голос, громадный синяк с правой стороны лица у самого носа, а главное — эта «появившаяся у администратора отвратительная манера присасывать и причмокивать», как будто его беспокоил больной зуб.

В повести А. К. Толстого этот причмокивающий звук — словно бы сосут апельсин или недостает зубов — издают упыри, они же вампиры, встречаясь друг с другом. «Это их условный знак, и так они друг друга узнают и приветствуют», — замечает автор. Не знаю, фольклорная это подробность или ее сочинил А. К. Толстой, но причмокивание и присасывание ставшего вампиром Варенухи Булгаков явно позаимствовал отсюда…

Кратко касаясь библиотеки Булгакова, Белозерская-Булгакова перечисляет: Достоевский, Салтыков-Щедрин, Лесков, Гончаров, Чехов…[183]

Сухово-Кобылин! — напоминает С. А. Ермолинский[184]. «Сухово-кобылинская школа!» — отпустит Булгаков самый высокий комплимент сочинениям Николая Эрдмана…

Непременно поставьте сюда же собрание сочинений Л. Н. Толстого. Пройдитесь пальцами по воображаемым корешкам — и неожиданно высветится фамилия Турбины в повести Толстого «Два гусара». И фамилия Жилин в рассказе «Кавказский пленник». И Яшвин в «Анне Карениной». (Помнится, фамилия Яшвин в рассказе Булгакова «Я убил» очень смущала булгаковедов, всё пытавшихся найти ее источник и хватавшихся за фамилию никак не причастного к этому актера Яншина.)

Или суп-прентаньер: «А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, — на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер» («Мастер и Маргарита»).

Булгаковеды уверены, что Булгаков был большим знатоком кулинарных книг и даже коллекционировал их. Может быть, и коллекционировал, чего не знаем, того не знаем. Но как не заметить суп-прентаньер в «Анне Карениной»:

«Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями…», — заказывает Облонский. «Прентаньер», — подхватывает официант. «Но Степан Аркадьич, видно, не хотел ему доставлять удовольствие называть по-французски кушанья. — С кореньями, знаешь?» Официант же преданно повторяет «весь заказ по карте»: «Суп прентаньер…» («Анна Каренина», часть I, Х.)

И огромный поток отражений романа «Война и мир» — главным образом, в «Белой гвардии»[185]. В известном письме «Правительству СССР» Булгаков, говоря о «Белой гвардии» и «Днях Турбиных», отметил «изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях „Войны и Мира“».

Тургенева теперь читают редко. В булгаковские же времена он был очень популярен. И не только своими социальными романами — не в меньшей степени и поэтическими, фантастическими повестями. В том числе рассказом «Призраки» — о ночных полетах героя с каким-то фантастическим существом, причем главное было не в загадочном существе, суть которого так и не раскрыл герой рассказа, а в самых полетах.

Тургенев подолгу жил за границей, и его герой, легко преодолевая пространства, летит над знакомыми Тургеневу местами, в частности над Парижем, изображенным точно, узнаваемо и иронично. А Булгакова так никогда и не выпустили в свободный мир, для него полеты остались мечтанием. Во второй редакции его романа это мечтание развертывается подробно, мастер говорит Воланду: «Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенный», и Воланд разрешает ему спуститься на несколько минут в залитый огнями ночной европейский город — может быть, Париж.

В последней редакции романа это мечтание будет жестко свернуто; к концу работы над романом все перегорит и для писателя, и для его героя, и мастер будет без сожаления и навсегда прощаться с земною жизнью, а его полет станет метафорой смерти…