Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

— Вот, мой друг, где зарождается вера! — воскликнул перед уходом доктор Шассень. — Посмотрите на эту темную дыру и вспомните сверкающий Грот, блистательный собор, новый город, с его особым миром, людские толпы, стекающиеся сюда отовсюду! Да если бы Бернадетта была всего лишь сумасшедшей, истеричкой, разве все это имело бы место? Как, неужели мечта какой-то безумной могла бы так всколыхнуть целые народы? Нет, нет! Только божественным дуновением и можно объяснить все эти чудеса.

Пьер хотел было ответить. В самом деле, какое-то дуновение носилось в воздухе, но то было рыдание, исторгнутое страданием, непреодолимая жажда надежды. Если достаточно было сновидения больного ребенка, чтобы привлечь толпы людей, чтобы посыпались миллионы и вырос новый город, — значит, это сновидение хоть немного утоляло голод обездоленного человечества, его ненасытную потребность в обмане и утешении! Очевидно, оно приподняло завесу над неведомым в благоприятный исторический момент, при благоприятных социальных условиях, и люди ринулись очертя голову в этот неведомый мир. О! Найти прибежище в тайне, раз действительность так жестока, поверить в чудо, раз неумолимая природа так несправедлива! Но сколько бы ни пытались овладеть неведомым, ввести его в рамки догматов, создать новую религию, по существу, всякая вера зиждется на страдании, в основе ее — крик жизни, требующий здоровья, радости, счастья для всех если не на земле, то в ином мире.

Зачем верить в догматы? Разве недостаточно плакать и любить?

И все же Пьер не стал спорить. Он удержался от ответа, готового сорваться у него с уст, убежденный, что извечная потребность в сверхъестественном будет вечно поддерживать в несчастном человечестве веру. Чудо, достоверность которого нельзя даже установить, — это хлеб насущный для потерявшего надежду человечества. К тому же Пьер дал себе слово из милосердия никого не огорчать своими сомнениями.

— Сколько здесь чудесного, правда? — настойчиво повторял доктор.

— Несомненно, — ответил наконец Пьер. — В этой бедной темной и сырой комнатке разыгралась настоящая человеческая драма, здесь действовали какие-то неведомые силы.

Они постояли молча еще несколько минут. Оглядели стены и закоптелый потолок, последний раз взглянули на узкий зеленеющий дворик. Безысходную тоску навевала эта грязная комната с паутиной по углам, заваленная старыми бочками, ненужными инструментами, всяким хламом, гнившим в куче на полу. Они повернулись и, не сказав ни слова, медленно вышли; сердце у них сжималось от жалости.

Только на улице доктор Шассень пришел в себя. Он вздрогнул и, прибавив шагу, сказал:

— Это еще не все, друг мой, идемте… Сейчас мы увидим другую величайшую несправедливость.

Он говорил об аббате Пейрамале и его церкви. Доктор Шассень и Пьер перешли площадь Порш и сверил ли в улицу Сен-Пьер, на что потребовалось всего несколько минут. Они снова заговорили о преподобных отцах Грота и о беспощадной войне, объявленной бывшему лурдскому кюре отцом Сампе. Побежденный кюре скончался, испытав всю горечь поражения; убив его, эти святоши доконали и не достроенную им церковь, так и стоявшую без крыши, не защищенную от дождей и непогоды. Сколько возвышенных мечтаний было связано у аббата с этой церковью в последние годы его жизни! С той поры, как у него отняли Грот, изгнав из святилища лурдской богоматери, созданного им вместе с Бернадеттой, эта церковь стала его местью, его протестом, его славой, домом божьим, где в священных одеждах он должен был торжествовать, откуда он повел бы несметные толпы, выполняя завет святой девы. Человек по натуре властный, пастырь, строитель храмов, он в радостном нетерпении торопил с работами, проявляя при этом беспечность увлекающегося человека, который, не думая о долгах, тратит деньги без счета, лишь бы на лесах было как можно больше рабочих. На его глазах церковь росла, он видел ее уже законченной — прекрасным летним утром она так и засияет в лучах восходящего солнца.

Этот образ, то и дело встававший перед аббатом, придавал ему мужество в борьбе, хотя он уже чувствовал мертвую хватку опутывавшей его глухой вражды. Его церковь, возвышавшаяся над обширной площадью, выступила наконец из лесов во всем своем величии. Аббат выбрал романский стиль, он хотел, чтобы церковь была огромная и очень простая, с нефом в девяносто метров длиной и шпилем высотой в сто сорок метров. Она сияла в его мечтах на ярком солнце, освобожденная от лесов, свежая, юная, с широким фундаментом из камня, уложенного ровными рядами. И он грезил, как будет ходить вокруг нее, восхищенный ее наготой, ее девственной непорочностью, необычайной чистотой: на ее стенах ни единого лепного украшения, которые только отяжеляют стиль. Кровли нефа, трансепта и абсиды выступали на одинаковой высоте над антаблементом строгого рисунка. Оконные проемы боковых приделов и нефа были украшены также лишь резным орнаментом. Аббат останавливался перед большими расписными оконницами трансепта со сверкающими розетками, он обходил здание кругом, огибал круглую абсиду и прилегающую к ней ризницу с двумя рядами маленьких окон, потом возвращался и не мог наглядеться на величественные пропорции, строгие линии храма, вырисовывавшегося на фоне голубого неба, на высокие кровли, на все это огромное строение, которое бросало вызов векам. Но когда аббат Пейрамаль закрывал глаза, перед его восхищенным взором вставали прежде всего фасад и колокольня; внизу — портал с тремя пролетами: правым и левым, каменные кровли которых служили террасами, и центральным, над которым взмывала ввысь колокольня. И тут колонны, поддерживавшие своды арок, были украшены наверху простым орнаментом. Между двумя высокими просветами нефа у самого конька крыши стояла под сводом статуя лурдской богоматери. Над ней, на колокольне, были еще просветы, прикрытые свежевыкрашенными щитами, — резонаторий для колоколов. Контрфорсы на четырех углах суживались кверху и отличались необычайной легкостью, как и шпиль, смелый каменный шпиль, окруженный четырьмя колоколенками, также украшенными коньками и уходящими в самое небо. И аббату, набожному пастырю, представлялось, что душа его уносится вместе с этим шпилем ввысь, к богу, свидетельствуя в веках о его вере.

Порой его захватывало иное видение. Взору его представала внутренность церкви в день первой торжественной мессы, которую он там отслужит. Витражи сверкают, словно драгоценные камни, двенадцать часовен в боковых приделах сияют огнями свечей. Он стоит у главного алтаря из мрамора и золота, четырнадцать колонн из цельного пиренейского мрамора — роскошные дары, присланные со всех концов христианского мира, — поддерживают своды нефа, а громогласные звуки органов наполняют храм радостным ликованием. Толпа верующих стоит на коленях на каменных плитах перед амвоном, окруженным прелестной легкой, как кружево, решеткой из резного дерева. Кафедра для проповедника, царственный подарок одной светской дамы, шедевр искусства, сделана из цельного дуба. Высеченные из камня купели — работа крупного художника. На стенах — мастерски выполненные иконы, кресты, дароносицы, драгоценные потиры, облачения, сияющие словно солнце, наполняют шкафы ризницы. Какая чудесная мечта — быть верховным жрецом храма, построенного с такой любовью, царить там, благословлять народ, стекающийся сюда со всего света, меж тем как звон колоколов возвещает Гроту и собору, что здесь, в старом Лурде, у них есть соперница, торжествующая сестра, где также поют славу богу.

Пройдя несколько шагов по улице Сен-Пьер, доктор Шассень и его спутник свернули в маленькую улочку Ланжель.

— Мы пришли, — сказал доктор.

Пьер осмотрелся, но не увидел церкви. Кругом были только жалкие лачуги, целый квартал бедного предместья, загроможденный строениями. Наконец он заметил в тупике старый, полусгнивший забор, которым все еще был обнесен обширный четырехугольник между улицами Сен-Пьер, Ваньер, Ланжель и Садовой.

— Надо повернуть налево, — проговорил доктор и вошел в узкий проход, заваленный мусором. — Вот мы и пришли!

И взору их внезапно предстали развалины во всей своей неприглядности.

Мощный остов нефа и боковых приделов, трансепта и абсиды были еще целы: стены повсюду поднимались до самых сводов. Казалось, это самая настоящая церковь, по которой можно побродить в свое удовольствие, и все там на месте. Только подняв глаза, вы видели небо: недоставало крыши, храм заливало дождем, там свободно разгуливал ветер. Скоро уже пятнадцать лет, как прекратились работы, все оставалось в том виде, в каком было брошено последним каменщиком. Прежде всего поражали взгляд десять колонн в нефе и четыре колонны на амвоне — чудесные колонны из цельного пиренейского мрамора, обшитые досками во избежание порчи. Цоколи и капители колонн еще не были покрыты резьбой. Эти одинокие колонны в деревянной обшивке производили грустное впечатление. Печаль исходила также от голых стен с зияющими окнами, от травы, густо разросшейся в нефе и в боковых приделах на развороченной бугристой земле, — жесткой кладбищенской травы, в которой жившие по соседству женщины проложили дорожки. Они развешивали здесь белье. Грубые простыни, рваные сорочки; детские пеленки как раз сушились в последних лучах солнца, проникавшего сюда сквозь широкие пустые проемы окон.