Со спичкой вокруг солнца - Семен Нариньяни

Главный думает, обсуждает с заведующим редакцией, что сделать, чтобы посолидней проводить в последний путь фельетониста, а кто-то из редакционных доброхотов уже мчится на квартиру фельетониста поднимать его близких на протест. Те еще не знают, что их родич попал в скверную историю, а им (то есть моим близким) говорят:

— Не разрешайте им (то есть редакции) хоронить его (то есть меня) в Троекурове. Требуйте только Новодевичку или на крайний случай Ваганьково. Он (то есть я) фельетонист, литератор, а рядом с ним в Троекурове будет лежать неизвестно кто. Вокруг на сто метров ни одного видного писателя, профессора, генерала.

И как ни были опечалены близкие моей внезапной кончиной, честолюбие взяло в их сердце верх над печалью, и они помчались в редакцию с протестом.

Нужно сказать, что самый близкий мне человек из всех просто близких, а именно жена, вместо того чтобы возглавить поход просто близких за лучшее место их родичу, на лучшем из кладбищ города, не поверив слухам о кончине, помчалась в больницу узнать: что со мной?

За это она тут же была осуждена двумя просто мне близкими: дядей Вовой и его женой тетей Калей. Дядя и тетя сказали:

— Если бы она (то есть моя жена) любила его (то есть меня) по-настоящему, ей было бы совсем не безразлично, где они (то есть редакция) собираются хоронить его (то есть опять же меня).

И я не обиделся за это осуждение ни на дядю Вову, ни на тетю Калю, так как, узнав, что редакция собиралась хоронить меня не на Девичке, а где-то в Троекурове (а узнал я об этом, только выйдя из больницы), я, вместо того чтобы порадоваться, возблагодарить судьбу за то, что она вырвала меня из лап костлявой, всерьез обиделся и на нашего редактора Сергея Борисовича и на добрейшего и тишайшего Мишу Грохотова. Я две недели не разговаривал с ними за то, что они собирались похоронить его (то есть меня) не на том кладбище, которое считается в городе Первым, а на том, которое в утешение честолюбцам второго ранга именуется филиалом Первого.

Слаб человек. Даже вырвавшись оттуда, он спешит унести с собой назад все, что он принес туда, даже суету сует.

Мы отвлеклись рассуждением о честолюбии чуть-чуть в сторону и сделали это в тот момент, когда редактор давал решающую установку Мише Грохотову, что предпринять для достойных проводов фельетониста в последний путь.

— Главное не в том, где похоронить нашего дорогого товарища. Главное — как! — сказал редактор Мише Грохотову. — Организуйте похороны не по-сиротски, солидно. Мы не артель. Мы редакция. Купите венок. Пригласите хороший оркестр, так, чтобы в музыке чувствовалась наша скорбь, наша утрата.

Миша Грохотов и сам понимает, что редакция не артель, но где взять деньги на солидные похороны? Миша бежит за советом к главному бухгалтеру издательства.

— Николай Алексеевич, вы слышали, помер Олег Алалаев?

— Помер? — переспросил Николай Алексеевич и схватился за голову. — Ваш Алалаев не отчитался в авансе на командировку. За ним в подотчете осталось сто семьдесят два рубля. Как быть?

— Придется списать. Мы не артель, мы редакция. Нам нельзя крохоборничать, тащить честного, подававшего надежды покойника за сто семьдесят два рубля к прокурору. Совестно.

— Верно, совестно, — говорит главный бухгалтер и снова хватается за голову. Стонет.

А Миша Грохотов делает вид, что не слышит стона, и продолжает наступление на бухгалтерию:

— Николай Алексеевич, есть мнение…

— Мы не артель, а редакция! Слышал.

— Другое мнение. Проявить к покойному чуткость. Пригласить за счет издательства оркестр, купить венок…

— А где взять деньги? Смерть фельетониста — расход, сметой не предусмотренный.

— Олега Алалаева народ любил.

— Не весь. Тот, про которого он писал фельетоны, вряд ли.

— А что, если взять деньги из статьи «на массовую работу»? — делает предложение Миша Грохотов.

— Нельзя, очковтирательский привкус получается. Хороним одного, а пишем «массовая работа».

— Покупку венка можно спокойно отнести за счет статьи «приобретение и ремонт мебели», — делает новое предложение Грохотов. — Здесь привкуса нет.

— И привкуса нет, и денег по этой статье нет.

— Куда же они девались?

— Ты что, сам не знаешь? Деньги израсходованы на переоборудование кабинетов тринадцати членов редколлегии мебелью современного рисунка.

— Неужели у нас их тринадцать? — удивляется Грохотов и начинает считать членов редколлегии по пальцам.

Те члены редколлегии, фамилии которых не помнит заведующий редакцией, ему, сверяясь с ведомостью зарплаты, подсказывает главбух.

— Да, тринадцать! И куда их столько?

Но это наш тишайший уже не говорит, про это он только думает.

А говорит Грохотов следующее:

— Олег Алалаев много лет работал в нашем издательстве, неужели он и на венок себе не заработал? Неудобно.

Николай Алексеевич и сам понимает: неудобно. Учет. Бухгалтерская строгость. Но даже у самого строгого главбуха сердце, в конце концов, не камень. А если принять во внимание, что этот самый главбух не один год просидел рядом с этим самым покойником на футбольных матчах, кричал вместе с ним «шайбу», «тама»… Правда, покойник болел не за «Спартак», а за команду, имя которой заядлому спартаковцу главбуху и называть противно. Но все равно, человек ходил, болел. Свистел при всякой погоде, и ничего его не брало: ни грипп, ни воспаление легких, а тут несчастный случай на транспорте, и человеку приходится думать уже не о билете на завтрашний матч, а о венке на похороны.

И, вспомнив о бренности человеческой жизни, главбух приходит в философическое настроение. Перед его мысленным взором, как на сказочном киноэкране, бегут кадры еще не состоявшегося, завтрашнего матча «Спартак» — «Динамо». И, судя по этим кадрам, у «Спартака» все ладится: и комбинации, и передачи, и удары. Мячи чуть ли не каждые пять минут влетают в ворота той самой команды, имя которой так не хочется называть главбуху. А покойник не увидит уже завтрашнего матча. А может, это и хорошо, что не увидит? Ведь «Спартак» побьет, разгромит команду, за которую болел покойник. А вдруг не побьет? Нет, тогда покойнику тоже не следует быть на завтрашнем матче, видеть позор и унижение «Спартака».

И, вспомнив про покойника, главбух вспоминает про его похороны.

Как же быть с венком?

— А что, если отнести покупку за счет графы «командировочные расходы»? — предлагает Миша Грохотов.

И хотя по этой графе покойный не отчитался в прежнем авансе и остался должным издательству 172 рубля, главбух говорит:

— Это куда ни шло. Только как мы обозначим место командировки покойного?

— Троекурово, — говорит Миша Грохотов.

В общем, так или иначе, деньги были найдены, венок куплен, и вот, когда Миша Грохотов счел, что основная часть задания редактора выполнена, неожиданно выяснилось, что слухи о смерти фельетониста оказались, как писал некогда Марк Твен, сильно преувеличенными. Пострадавшему полегчало, и санитары, не без ворчания, понесли его из изолятора не туда, откуда ближе выносить, а туда, откуда выносить неудобно, а именно в десятую палату на десятую койку.

И Миша Грохотов, как только узнал об этом, тут же сунул с таким трудом приобретенный венок куда-то за шкаф и радостно побежал с двумя пачками «Беломора», купленными за его собственный счет, навестить больного товарища.

Через три месяца, когда все переломанные кости срослись, все раны зарубцевались, я отправился в редакцию. А тут самая неподдельная радость. Товарищи обнимают меня, тискают, спрашивают:

— Как у вас там, на том свете?

— Примерно так же, как у вас на этом. Газеты выпускаются скучные, фельетоны печатаются серые.

Так, посмеиваясь, вырываюсь я из дружеских объятий и иду на второй этаж в бухгалтерию получить причитающиеся мне деньги. А денег не дают.

— Почему?

— Много вычетов.

— За что?

Кассир Степан Иванович смотрит в ведомость, говорит:

— Аванс на командировку сто семьдесят два рубля — раз. Аванс оркестру — два. Венок на похороны — три.

— На чьи похороны?

Степан Иванович краснеет, показывает на дверь главбуха:

— Сходите к нему. Он скажет.

Я иду. Главбух Николай Алексеевич тоже краснеет, но денег тем не менее не платит.

— Если бы ты умер, — говорит он, — как нам сказали тогда, бухгалтерия денег с тебя на взыскивала бы. Списала бы. Но поскольку ты, слава богу, жив, расплачивайся.

И он подает мне договор: «Заключен с одной стороны «Оркестром стадиона «Финиш», именуемым в дальнейшем для краткости «Оркестром», с другой стороны: «Издательством», именуемым в дальнейшем для краткости: «Издательством», в том, что первый, а именно «Оркестр», обязуется исполнить в день похорон фельетониста Олега Алалаева 5 траурных мелодий. Из них 2 — во время панихиды в редакции; 2 — по дороге на кладбище в грузовике (грузовик со стульями обеспечивает «Издательство») и 1 мелодию на кладбище при захоронении.