Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

В качестве памятника общественной мысли «Временник» нашел глубокого и оригинального исследователя в лице И. И. Полосина, посвятившего «Временнику» работу «Иван Тимофеев — русский мыслитель, историк и дьяк XVII в.«[687]

Исследуя философско–исторические взгляды Ивана Тимофеева, Полосин, как на их «наиболее древний пласт», обращает внимание на мысли «о кончине мира». Поскольку Тимофеев начало своего исторического повествования ведет от Ивана III, постольку вполне уместно напоминание исследователя, что наступление «кончины мира» ожидалось в 1492 г., что шли споры вокруг этих ожиданий: «жидовствующие ее отрицали, Иосиф Волоцкий настойчиво ожидал»[688]. В самом деле, Тимофеев неоднократно на протяжении «Временника» обращается к представлениям о кончине мира, и в его философско–истори- ческих построениях они составляют начальное звено. «От проблемы антихриста и «последних лет», — пишет И. И. Полосин, — автор перешел к проблеме греховного Адамова «самовластья», от нее — к проблеме государя–тирана и обязанностей правительства (бояр и церковников) оказывать тирану сопротивление»[689]. Тимофееву были известны события общественно–политической борьбы времен Ивана III, хотя и глухо он повествует о том, что как раз «еща же к концу лета грядяху», — это и есть канун споров о роковом 1492 годе, — начались ослабление страха «рабов» ко «владыкам» и сопутствующее этому «щэевращение» древних «благоустановлений» и «добрых обычаев»[690].

Одним из выдающихся событий этого времени, надолго запечатлевшимся в памяти потомков, было еретическое движение «жидовствующих». К нему приложимо то, что пишет Тимофеев об ослаблении страха рабов ко владыкам, к нему приурочивает и текст «Еща же к концу лета грядяху». Мы не хотим сказать, что одних только «жидовствующих» имел в виду Тимофеев, коща относил начало всех бед и зол, постигнувших московское государство, ко времени Ивана III. Но едва ли, взявшись за исторический труд, Тимофеев не знал того, о чем спустя много лет после него с тревогой напоминал царский стольник Бегичев. Впрочем, во «Временнике» содержится указание на то, что с историей ереси «жидовствующих» Тимофеев был знаком и, скорее всего, по «Просветителю» Иосифа Волоцкого.

В отрывке, следующем за главой о Василии Шуйском, Тимофеев пишет об испытаниях, выпавших на долю населения Новгорода во время оккупации его шведами. В то время как одни нищенствовали и голодали, другие сотрудничали с оккупантами и обогащались, но делали это не в открытую, а под видом служения как иноземным поработителям, так и порабощенным. Эти другие, по словам Тимофеева, были преданы шведам, их сердца и души пламенели желанием перейти в их веру, изменив православию. Здесь мы и находим указание, о котором сказано выше. Тимофеев пишет о сотрудниках оккупантов: «… на обою ногу храмлюще, пременяя, душами же возжени и сердцы горяху приложением ко Еллином (язычникам в понимании Тимофеева. — А К.); паче своея веры и господ сущих нам от века почтоша и, мнетися, яко отступив в тайне со онеми (тайно приняв «эллинство» — язычество. — А К.), яко жидовствующе за скорое суетия обогащение и своея чести от них»[691]. Тимофеев пишет не «яко жидове», что не имело бы в данном случае никакого смысла, а «яко жидовствующе» («как жидовствующие»), что оправдано и логикой рассуждения Тимофеева, и исторически. Исторически это оправдано соответствием ортодоксальных источников конца XV — начала XVI в., согласно которым еретики, втайне приняв «жидовство», публично выдавали себя за христиан. В «Сказании о новоявившейся ереси» Иосиф Волоцкий обвинил приехавших в Новгород еврейских купцов в том, что они совратили в свою веру местных священников — Дениса и Алексея, а последние совратили своих жен и детей. Коща дело дошло, по словам Иосифа Волоцкого, до обрезания, то «не повелеша им жидове, глаголюще: «Аще уведять сиа христиане, и въсхотят видети, и будете обличени. Но держите тайно жидовьство, явьствено же христианство!«[692].

Так что слова Тимофеева «яко отступив в тайне со онеми, яко жидовствующе» имеют смысл конкретно–исторического сравнения. Сам Тимофеев не раз предупреждает будущих читателей, что он не ставит целью писать о всех известных ему исторических событиях, что иные из них он вовсе опускает, о других говорит походя, не стремится к последовательности изложения, а в общем рассчитывает на читателя, способного додумать то, чего автор не договорил. Нас же интересует и тот историко–философский материал, который в сочинение Тимофеева прямо не вошел или же вошел отчасти, но влиял на ход мысли, на выдвижение тех или иных проблем, актуальных в его время и вместе с тем имевших исторические прецеденты. Умственному взору Тимофеева не случайно представала ересь «жидовствующих», коща он пытался вникнуть в первоначала и первопричины социальных коллизий, обострявшихся с течением времени и достигших апогея в годы его жизни. Их религиозно–реформационная концепция не могла не выглядеть в глазах Тимофеева вопиющим примером «непослушного самовластия рабов».

Мы не располагаем сведениями об источниках, служивших Тимофееву, коща он обновлял в памяти историю «жидовствующих». Наиболее вероятно, что о них он знал по «Просветителю» Иосифа Волоцкого. В начале XVII в. сочинения Иосифа Волоцкого как бы обрели «второе дыхание». В истории рукописной традиции сочинений волоцкого игумена подавляющее большинство составляют списки первой половины XVII в., а первое место среди них принадлежит спискам начала XVII в.[693]

«Временник» несет отблеск эсхатологических представлений, созвучных его автору, повлиявших на систему его историософии. Дань времени, полному «бурь гражданских и тревоги», и дань историческому прошлому, «двоемыслию» конца XV в., выразившемуся в противоборстве ортодоксов и еретиков и отчасти предвосхитившему и «двоемыслие» начала XVII в.

Уже сочинения Палицына и Тимофеева направляют внимание не только на события социально–политической борьбы времен смуты, осложненной и обостренной действиями интервентов, но и на явления идеологической борьбы. На драматическом отрезке отечественной истории первой четверти XVII в. звучал голос народных низов, на который публицисты отозвались тревогой и страхом. Эти чувства владели ими настолько, что в их негодующих отзывах смыты реалии, стерты живые черты противоборствующей стороны, почти все потонуло в общей, хотя и выразительной, оценке Тимофеева: «непослушное самовластие рабов». Публицисты не полемизировали со своими противниками, не до полемики было, разве что принять на себя долю ответственности за «рабское самовластие» и предаться запоздалым раскаяниям, что нашло место в «Сказании» Авраамия Палицына.

Но и восставшие массы оставили мало свидетельств об идеологическом счете, который они предъявили господствующим верхам, светским и духовным. Это не свидетельствует об отсутствии идеологической мотивации действий восставших. Конфронтирующие стороны отлично знали, чего они хотели и добивались в борьбе. Скромными данными о лозунгах и требованиях, выдвигавшимися восставшими, мы располагаем, но размах и накал борьбы был велик и наличные данные не дают представления об умственном кругозоре тех, кто находился в авангарде борьбы. Мы сказали, что в гневных отзывах на «непослушное самовластие рабов» почти потонули идеологические реалии. Но и «почти» не так мало. В них указан адрес — беглые холопы старшего и младшего поколений, нашедшие убежище в западнорусских землях, возвратившиеся, влившиеся в состав восставших и выделявшиеся — об этом недвусмысленно у Палицына — активностью своих действий. Пойдем по этому адресу, отдав должное тому, что в среде белорусских и украинских соплеменников беглые русские холопы и крестьяне могли вольготнее выражать свои мнения: все же они находились за пределами досягаемости прежних господ и карающей руки политической и церковной власти. Вспомним и об устойчивой с конца XV в. традиции вынужденного побега в литовские пределы русских вольнодумцев, которых на Руси ждали в лучшем случае монастырские тюрьмы, а в худшем инквизиционные костры, как это и произошло в Москве и Новгороде в рождественские дни 1504 г.

К судьбам русских вольнодумцев за русским рубежом мы уже обращались в книге «Реформационные движения в России XIV — первой половины XVI в.» в 1960 и в 1977 г. в книге «Народная социальная утопия в России. Период феодализма». На этот раз нас особенно интересует судьба русского вольнодумства, как она сложилась во второй половине XVI — первой четверти XVII в. в условиях массового, разнослоевого и многовариантного реформационно–гуманистического движения в Литве и Польше. На этом театре развернулись реформацион- но–гуманистические движения не только местного, но и общеевропейского характера и значения.