Два брата - Бен Элтон

— А как же ты? — спросил Пауль. — Выходит, ты осталась ни с чем. Замужем, но без мужа. Значит, не устроишь свою жизнь.

— Поздновато меня отговаривать.

— Да нет, я просто…

— Слушать меня, эсэсовец Штенгель! — Зильке отложила букетик примулы и взяла Пауля за руки. — Я хочу это сделать. По разным причинам. И дело не только в Субботнем клубе и в том, что вы с Отто для меня — все. Меня ждет хорошая жизнь. Во-первых, я смогу бросить трудовую повинность, что уже немало. Брак с военным, тем более эсэсовцем, дает кучу плюсов. Хорошая еда, мягкая постель. Но самое главное — все это прекрасная ширма не только для Дагмар. Для меня тоже.

Пауль понял, о чем речь, и вовсе не обрадовался.

— В смысле, что ты коммунистка?

— Именно.

— А я думал, ваша братия в дружбе с Гитлером.

Зильке болезненно сморщилась.

Советско-германский пакт 1939 года разметал остатки немецкого коммунистического подполья.

— Сталин сделал тактический ход, — набычилась Зильке. — Я уверена, он хочет выиграть время. В один прекрасный день Сопротивление воспрянет, и я буду в его рядах.

Пауль не ответил. Сказать тут нечего. Он использовал Зильке и не мог жаловаться, что она использует его. Все они друг с другом повязаны.

На такси пара отправилась в районную ратушу.

— Нельзя заставлять герра Рихтера ждать.

— Заарканил гестаповца! — Зильке даже присвистнула. — Ну ты нахал!

— В известной мере, — согласился Пауль.

Неделю назад в эсэсовской форме он пришел в местный отдел гестапо и спросил начальника.

А затем, набравшись наглости, пригласил на свадьбу шефа гестапо, которого в жизни не видел.

— Я чистокровный ариец, был усыновлен евреями, — поведал Пауль. — Из родных никого, я совсем один. Жизнь моя и супружество принадлежат фюреру. Я бы хотел, чтобы бракосочетание состоялось в присутствии влиятельного лица. Покорнейше прошу вас быть моим свидетелем.

Смелый, блестящий ход — привлечь гестапо. Установить личные отношения с начальником.

Как всегда, Пауль проявил себя незаурядным тактиком.

Под портретом фюрера Рихтер выпевал торжественные обеты отечеству и вождю, как того требовал нацистский свадебный обряд. Даже в самом страшном сне гестаповцу не привиделось бы, что через пару часов красавец-солдат, повторявший клятвы, на счастье разобьет бокал и снова женится, свидетелями чего станут его мать, дед и бабушка. На сей раз он женится на той, кого любил, в чьих жилах, как и в его, текла еврейская кровь.

Старые друзья

Берлин, 1956 г.

Отто смотрел в иллюминатор самолета «Люфтганзы». Поразительно — с воздуха планировка Хитроу выглядела идеальной звездой Давида.

Ирония? Британцы славились своей иронией, однако никто из знакомых англичан не мог внятно объяснить, что значит это слово. Многие полагали его синонимом «неудачи».

Пусть будет ирония, решил Отто. Знак, о котором до тринадцати лет он не думал вообще и который позже стал символом насилия, жестокости и смерти, был последним английским приветом, перед тем как самолет ушел в облака.

Отто летел в Берлин. Туда, где некогда этот знак был нашит на одежду его матери и стареньких деда с бабкой, помеченных для убийства.

Задумчивость его нарушил суровый стюард, который вручил ему формуляр прибытия в Германскую Демократическую Республику, состоявший из множества замысловатых пунктов.

Восточная Германия.

Отто откинул столик на спинке следующего кресла и достал паспорт. Помедлил, разглядывая. Он всегда чуть медлил, держа в руках свой паспорт.

Бесценный документ. Такой внушительный в своей твердой царственно-синей обложке. Текст, оттиснутый на внутренней стороне, архаически строг. «Ее величество Королева Британии настоятельно требует…» Даже вопреки недавнему фиаско в Суэцком конфликте. И вопреки газетным передовицам, вопившим, что ее величество королева Британии вправе что-либо настоятельно требовать только с одобрения американцев.

Британия накрылась, говорили многие.

Отто считал их идиотами. Британское подданство — по-прежнему неизмеримое богатство. Чтобы его оценить, надо родиться в другой стране.

Отто заполнил формуляр. За семнадцать лет первый немецкий документ вообще и первый на его памяти немецкий опросник, в котором не было пункта о еврействе. Отто убрал паспорт и хлебнул скотча из фляжки. Он не рассчитывал, что социалистическая авиакомпания[74] расщедрится на спиртное, и потому запасся своим.

Потом закурил «Лаки Страйк», прихлебнул еще и постарался расслабиться.

По трансляции командир объявил, что самолет пересек Ла-Манш и летит над Голландией.

Отто невольно улыбнулся.

Голландия. Он был там лишь раз проездом. Но именно там, на скорости сто километров в час, расстался с невинностью и потому навеки проникся к этой стране.

Он был с девушкой, которую вскоре увидит.

Интересно, какой она стала?

Зильке Краузе.

Волосы и кожа по-прежнему золотистые? Или за десять лет службы кремлевским кукловодам она увяла и поседела? Ей всего тридцать пять, на год моложе Отто. В Англии он видел сотрудников Штази, изображавших гидов восточногерманских делегаций. Неужто и Зильке стала такой же — хмурой неулыбчивой теткой, чьи волосы собраны в строгий пучок?

Скоро узнаем.

В берлинском аэропорту Шенефельд пассажиры гурьбой двинулись к таможенному и паспортному контролю. Билли одобрила бы здание аэровокзала, подумал Отто. Сплошь бетон. Надо же, в Англии семнадцать лет жил мыслями о Дагмар, а теперь в Германии думает о Билли.

Надо же, он в Германии.

Все точно во сне. Вокруг снова немецкая речь. Он вернулся. В Берлин. Но как будто оказался еще дальше от дома.

Процедура контроля не затянулась. Быстрота всех формальностей лишь укрепила подозрение, что мистер Стоун весьма интересен министерству безопасности. Видимо, его ждали, ибо без задержки пропускали от барьера к барьеру. В то время как прочие пассажиры томились в очереди на дотошный допрос, у каждой стойки Отто получал приветственный кивок пограничника и штемпель в паспорт.

Но даже если нечто добавило газу хорошо смазанной государственной машине, ничто не могло ускорить неповоротливый бюрократический механизм аэропорта. В рекордно короткий срок пограничные шестерни выплюнули Отто в зал выдачи багажа, однако там он маялся, пока не подтянулись почти все пассажиры его рейса.

Наконец багаж прибыл — не транспортером, как в западных аэропортах, а в битком набитой клетке, которую приволок тягач. Пассажирам предлагалось самим отыскать свои вещи в груде чужих.

В конце концов Отто углядел свой потрепанный чемодан (его отшвырнул какой-то взмокший путешественник) и зашагал в зал прилета. Семнадцать лет назад с этим же чемоданчиком он покинул Германию. Вещь была в приличном состоянии, поскольку с тех пор Отто не путешествовал, а в армии пользовался ранцем.

В купе спального вагона чемодан стоял под полкой, на которой ему отдалась Зильке. Интересно, она узнает чемодан?

Отто заторопился — вдруг захотелось поскорее разделаться с минутой встречи. Хмель от виски почти выветрился, но, пожалуй, добавлять сейчас не стоит.

В блокноте под кожаной обложкой он посмотрел адрес из письма, беспрепятственно миновал последнюю линию таможенников и взглядом поискал указатель к стоянке такси.

Наверное, поэтому он ее и не заметил.

Смотрел вверх. На указатели.

И не ожидал, что она его встретит.

— Оттси.

Он услышал голос, который произнес два знакомых слога.

Замер и огляделся.

Ошеломленный. Смятенный. Взглядом шарил по унылой, дурно одетой серой толпе. Дешевые поношенные костюмы. Землистые лица. Пара отважных улыбок. Пара усталых.

— Я здесь, Оттси. Вот она я.

Голос. Тот самый голос. Перепрыгнувший через семнадцать долгих лет.

Он обернулся и увидел ее.

Но не узнал.

Перед ним была копия. Советский вариант той, чей голос он слышал. Словно кто-то старался, но не сумел сделать похоже. Как было с дохлыми автомобилями и протекающими кургузыми холодильниками. С виду такие же, как их красивые и стильные американские и европейские собратья, а на деле — дешевая безвкусная имитация.

Блеклая кожа. Тусклые волосы. Губы еще пухлые, хотя от постоянного курения уже слегка сморщились.

Но глаза прежние. Огромные, темные, глубокие.

И печальные. Неизменно печальные. Какими стали утром первого апреля 1933 года.

— Дагмар? — Отто услышал свой голос. — Это ты?

Она чуть вздрогнула. Наверное, догадалась, какие мысли пронеслись у него в голове. Вероятно, сама она думала о том же, когда в своей сталинской квартире размером с курятник устало переглядывалась с зеркалом, гадая, дадут ли нынче горячую воду.