Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

побудило вас уехать до всех этих ужасов? Ведь в конце концов, порвать с родиной и с родным языком – тяжкое испытание для любого писателя, и на это, возможно, никто бы не пошел по доброй воле. Почему вы решились на такой шаг?

Зингер: У меня была масса причин уехать. Во-первых, я был очень пессимистически настроен. Я видел уже в 1935 году, что Гитлер безраздельно захватил власть и постоянно угрожал Польше вторжением. Нацисты вроде Геринга приезжали в Польшу на охоту и на отдых. Во-вторых, я работал журналистом в изданиях, выходивших на идише, а пресса на идише оскудевала – так было с самого начала. И я едва сводил концы с концами, буквально жил впроголодь. Но самое главное, здесь жил мой брат: он переехал за два года до меня, так что у меня было немало причин бежать в Америку.

Рот: Покидая Польшу, вы не опасались утратить связи со своим материалом?

Зингер: Конечно. И мои опасения усилились, когда я приехал в эту страну. Я приехал сюда и увидел, что здесь все говорят на английском. Что я имею в виду: вот я узнал, что должно состояться собрание Хадассы, и я пошел, думая, что там будут говорить на идише. Вхожу в зал, где сидят двести женщин, и слышу, как они повторяют по‐английски: «Delicious, delicious, delicious!» Тогда я не знал этого слова, но сразу понял, что это не идиш. Уж не знаю, чем их там кормили, но двести женщин сидели и повторяли: «Вкусно!» Кстати, это было первое английское слово, которое я выучил. Польша тогда казалась очень далеко. Когда умирает очень близкий тебе человек, в первые несколько недель после его смерти кажется, что он где‐то очень далеко, дальше некуда, и только с годами он снова становится ближе, и потом тебе уже кажется, что он почти что живет рядом с тобой. Вот это и произошло со мной. Польша, еврейская жизнь в Польше, сегодня мне гораздо ближе, чем тогда.

Беседы с Миланом Кундерой

Лондон – Коннектикут, 1980. Опубликовано в New York Times Book Review, 30 ноября 1980: «The Most Original Book of the Season»

Этот текст интервью представляет собой выжимки из двух моих бесед с Миланом Кундерой после того, как я прочитал в рукописи перевод его «Книги смеха и забвения»: одна беседа состоялась, когда он впервые приехал в Лондон, другая – когда он первый раз приехал в Соединенные Штаты. В обе поездки он отправился из Парижа: с 1975 года они с женой жили в эмиграции, сначала в Ренне, где он преподавал в местном университете, а затем в Париже. Во время наших бесед Кундера говорил иногда на французском, но в основном на чешском, а его жена Вера была нашим переводчиком. Финальный текст на чешском был переведен на английский Петером Кусси.

Рот: Как вы думаете, скоро наступит крах нашего мира?

Кундера: Это зависит от того, что вы понимаете под словом «скоро».

Рот: Завтра или послезавтра.

Кундера: Ощущение, что мир катится к своему закату, старо как сам этот мир.

Рот: Значит, нам не о чем беспокоиться.

Кундера: Напротив. Раз этот страх преследует человечество веками, что‐то в нем есть.

Рот: Во всяком случае, мне кажется, что эти опасения составляют фон, на котором происходят все события в вашей последней книге, даже если они носят явно юмористический характер.

Кундера: Если бы в детстве мне кто‐то сказал: «Однажды ты увидишь, как твой народ исчезнет с лица земли», – я бы счел это полной ерундой, чем‐то невообразимым. Человек знает, что он смертен, но считает само собой разумеющимся, что его народу суждено нечто вроде вечной жизни. Но после русского вторжения 1968 года каждый чех столкнулся с мыслью, что его нацию по‐тихому сотрут с карты Европы, точно так же, как в последние пять десятилетий сорок миллионов украинцев постепенно исчезали с карты мира, а мир не обращал на это внимания. Или литовцы. Вам известно, что в семнадцатом веке Литва была могущественной европейской нацией? А сегодня русские держат литовцев в их резервации, как полувымершее племя; их отрезали от иностранных гостей, чтобы пресечь распространение вовне всякого знания об их существовании. Я не знаю, какое будущее ждет мою нацию. Но несомненно, что русские сделают все, чтобы постепенно растворить ее в своей цивилизации. Никому неведомо, удастся ли им это сделать. Но вероятность есть. И внезапного осознания того, что такая вероятность существует, довольно, чтобы изменить полностью твое мироощущение. Сегодня даже Европа представляется мне хрупкой, смертной.

Рот: И все же, разве судьбы Восточной Европы и Западной Европы не разнятся радикальным образом?

Кундера: Как культурно-историческое понятие Восточная Европа – это Россия, с ее специфической историей, укорененной в византийском мире. Богемия, Польша, Венгрия, как и Австрия, никогда не были частью Восточной Европы. С самого начала они участвовали в великих походах западной цивилизации, причем колыбелью готики, Возрождения и Реформации был именно этот регион. Именно здесь, в Центральной Европе, мощные импульсы для своего развития получила современная культура: психоанализ, структурализм, додекафония, музыка Бартока, новая романная эстетика Кафки и Музиля. Вследствие послевоенной аннексии Центральной Европы (или, во всяком случае, ее большей части) русской цивилизацией западная культура потеряла свой живительный центр притяжения. Это в высшей степени значимое событие в истории Запада нашего столетия, и мы не можем отмахнуться от того, что конец Центральной Европы, возможно, ознаменовал начало конца Европы как таковой.

Рот: Во время Пражской весны ваш роман «Шутка» и ваши рассказы в сборнике «Смешные любови» были напечатаны тиражами в 150 тысяч экземпляров. После русского вторжения вас лишили должности преподавателя в Академии кино и все ваши книги были изъяты из публичных библиотек страны. А спустя семь лет вы с женой побросали в багажник автомобиля кое‐какие книги и вещи и уехали во Францию, где вы стали одним из самых популярных зарубежных писателей. Как вам живется в эмиграции?

Кундера: Для писателя опыт жизни во многих странах – это щедрый подарок судьбы. Ты можешь понять мир, только если видишь его в разных ракурсах. Действие моей последней книги [ «Книга смеха и забвения»], которую я написал во Франции, разворачивается в особом географическом пространстве: события в Праге видятся глазами западноевропейца, а то, что происходит во Франции, видится из Праги. Это встреча двух миров. С одной стороны, это моя родина: в течение полувека она пережила демократию, фашизм, революцию, сталинский террор и распад сталинизма, немецкую и русскую оккупацию, массовые депортации, смерть Запада на своей территории. Поэтому она, склонившись под бременем истории, взирает на мир с изрядной долей скептицизма. С другой стороны, Франция: веками она была центром мира и сегодня страдает от дефицита великих исторических событий. Вот почему она упивается разного рода идеями радикализма. А на самом деле пребывает в лирическом, невротическом ожидании того, что ей еще выпадут какие‐то великие дела, а их нет и, увы, не будет.

Рот: Вы живете во Франции как чужак