Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Будь по-твоему, Василий Васильевич. Пусть дьяки так и отпишут от имени великого князя Иоанна. – Заметно повеселела Елена. Как все в миг образумилось! Молодец, боярин! И вслух:

- Тебе с воеводой литовским Глебовичем разговоры вести, а князь Иван Овчина Телепнев с дворецким Шигоной отправятся в Старицу.

- Куда ж он без хитроумной лисы Поджогина… Это тебе не саблей махать… Тонкость ума здесь нужна… - Думал про себя Шуйский, спину сгибая в поклоне. – Князь Старицкий откажется, в измену явную подастся, а Шигона все обдумает, да обстряпает… и чтоб деверя устранить, и чтоб комару носа не подточить, народ не волновать… родственник, как ни как, государев. Одного уже уморили, дело за другим. Вот и врагов у тебя прямых не будет, одни «друзья» останутся. – Заулыбался хитро в бороду.

На том и порешили. Дума работу закончила. Дело к обедне шло, о том колокола заблаговестили, бояре заторопились, по каменным ступеням резво на двор спускались, но местничество строго соблюдали – Шуйские первыми, за ними остальные прошли. Отведя брата чуть в сторону, Василий Шуйский шепнул:

- Ты не мешкая, отправь человека верного к Старицкому. На словах ему скажет: «Заманивать тебя, князь, будут - сам Овчина уговаривать поедет!» Пусть Андрею участь брата напомнит и надежду на Новгород даст, а Шуйские, мол, поддержат. Его холопы пускай грамоты сочинят и разбросают: «Великий князь - младенец, служите вы люди русские только боярам, идите ко мне, к князю Старицкому, и я вас жаловать буду». Коли такое письмо прелестное до Ивана Телепнева и Елены дойдет, считай, для князя Андрея дни последние сочтены будут. Мятеж и измена налицо, дорога ему одна – на тот свет за братом вдогонку.

- А как не дастся Андрей им в руки?

- Так не Овчина ж заманивать будет… Шигона! А он мастак на эти дела. Соломонию Сабурову кто от мужа оторвал и в монастырь упрятал? А баба ведь всегда сердце чует, когда ее что касается! Ан нет, поверила Шигоне, обманул хитрец, довез и постриг совершил. А князь Андрей – телок. Не ему с Поджогиным тягаться. Когда Старицкого в темнице уморят, тут мы один на один с Ванькой Оболенским останемся. Далее, по-нашему будет. Это я тебе говорю!

- А как Шигона прознает, что от нас человек ездил?

- Так я ему сам об этом скажу! – Усмехнулся старший брат. – Прямо сейчас. – И оставив Ивана, тут же подхватил под локоток Тверского дворецкого, оказавшегося неподалеку, что-то зашептал ему на ухо. Шигона насторожился, слушал внимательно. Переспросил раз-другой, получил ответы, коротко кивнул и отошел к своим холопам, что почтительно ожидали хозяина в сторонке, придерживая лошадь дворецкого за позолоченные кольца узды. Поджогин легко вскочил в седло, опершись на вовремя подставленные руки. Некоторые бояре также поднялись на коней, кто-то уселся в повозки, вперед проскочили скороходы с криками «Пади! Пади!», разгоняя люд московский в стороны, и процессия тронулась. Все, кто попадался на пути, скидывали шапки, до земли кланялись.

Глава 2. Русский солдат короля.

Овдовевший король Густав женился. Наконец-то, закончились свадебные торжества, из шума и суеты которых Гилберт запомнил лишь долговязую смущенную невесту, несчастное лицо неудавшегося жениха Сванте Стуре, у которого ее отобрал король, и как всегда громогласного и развязанного Густава, отпускавшего по любому поводу сальные шутки, сводя их всех к тому, что он ожидает от посещения супружеской спальни. Один раз его выходки попыталась оборвать мать невесты, Эбба Эриксдоттер - строгая женщина средних лет в черном монашеском одеянии, и даже бросила ему что-то резкое в лицо, отчего сидевшие неподалеку приближенные короля, поневоле все слышавшие, оторопели и замерли. Гильберт находился на значительном расстоянии от королевского стола и мог лишь наблюдать за происходящим. Видимо, было произнесено нечто такое, что никто и никогда не осмеливался сказать Густаву, а если и случалось, то это были бы последние слова такого смельчака, хотя сейчас богатый свадебный наряд короля не предусматривал наличие любимого боевого молотка. Все замолчали и замерли в ожидании ужасного. На столе было достаточно золотой и серебряной посуды, способной в мгновение ока превратиться в смертоносное оружие в могучих руках Густава. Английские солдаты, расставленные по периметру зала, (и Гилберт в их числе), заметили знак тревоги, поданный капитаном Уорвиком, насторожились и крепче сжали оружие в руках.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но король лишь усмехнулся, наклонился к монашке, приходившейся ему троюродной сестрой, и что-то нашептал ей на ухо, отчего та вся напряглась, потом вспыхнула, опустила голову. За мать хотела вступиться младшая дочь - Марта, здоровенная девица, своей фигурой напоминавшая германского ландскнехта, но Эбба не позволила. Встрепенулась, взглянула на дочь словно пришпилила к креслу, и вновь опустила голову, так и оставшись сидеть до конца продолжившегося пиршества, уже не обращая внимания ни на что.

На рассвете, наконец, все закончилось. Молодые удалились в королевские покои – бывшая спальня покойной королевы Катарины теперь стала обителью маленького принца Эрика. Стража сменилась, и капитан Уорвик устало махнул рукой тем, кто отстоял свои часы:

- Расслабьтесь, ребята. Ваша очередь отдыхать. До завтрашнего утра все свободны.

Оставив щит и копье в оружейной, Гилберт тут же отправился домой. Он быстро вышел из ворот замка, где скучали два немецких ландскнехта, проводивших его недобрым взглядом, но он, не обращая на них никакого внимания, по привычке сначала свернул в другую сторону, к морю. Это был его ритуал – выйти на берег, снять шлем, подставить голову тугим и прохладным порывам ветра, вздохнуть полной грудью свежий воздух, наполненный солоноватой взвесью брызг, очистить себя от запахов замка, снять с плеч тяжесть каменных сводов, протереть глаза, уставшие от вечной копоти факелов, освещавших днем и ночью замковые коридоры. Это были минуты очищения и раздумий.

- Кто я? Русский? Англичанин? Недоучившийся монах, не принявший обета и ставший солдатом? Но и монахов больше нет! Католик? Лютеранин? Православный? Во что я верю? В кого? - Нет, вера осталась. Своя, родная, православная, спрятанная в глубине души, за теми крошечными иконами, что Любава бережно хранит в уголке их спальни – Пресвятая Богородица и Св. Николай Угодник. Она когда-то привезла их с собой из Новгорода, и Гилберт, ночуя дома, всегда видит, как истово молится любимая жена, слышит, как она благодарит Небесную заступницу и Мир Ликийского Чудотворца за все их благодеяния, за избавление и спасение ее и Бенгта от страшной участи, что грозила им в Море, за встречу с Гилбертом, за дочь, родившуюся в браке. Он тоже крестился и молился этим иконам, но почему-то ему нравилось бывать в Стуркюрка, в том самом соборе, куда привел его в первый день пребывания в Стокгольме отец Мартин, к Святому Георгию. Ведь именно здесь несколько лет назад решилась его судьба. Помимо дома и замка, было два места во всем Стокгольме, куда заглядывал Гилберт. К своему тезке и небесному покровителю - Святому Георгию и сюда, на берег.

Здесь ему виделась Русь далекая, неведомая, растаявшая в бездонной глубине северных небес, но манящая, всплывающая образами – вспышками памяти. Она выплывала откуда-то из утреннего тумана, серой океанской волной вздымая ладью души и сбрасывая в провалы водяных ухабов. Треск бортовой обшивки, от которого замирало сердце и екало в груди, вынуждал обернуться назад, на мачту, выстояла ли под напором ветра… Мозолистые руки отца, пахнувшие рыбой и дегтем, спокойный взгляд голубых глаз из-под мохнатых бровей, медный крест на потертом кожаном ремешке, бьющийся в грудь с каждым рывком натянутой снасти, да чуть заметная, упрямо пробивающаяся через густую бороду, улыбка… Он подмигнул ему на прощанье, уходя на казнь, когда мальчишку оторвали от пленных рыбаков… Моргнул одним единственным глазом, второй был залит кровью. Отец Мартин, усыновивший мальчишку, давший ему не только новое имя, но и свою родовую фамилию, монастырь, ставший на долгие годы его вторым домом, и вот теперь он здесь, в Стокгольме, он - англичанин и служит тем, кто убил его отца… Здесь его дом, здесь женщина, судьба которой, ничуть не легче, а может и горше его, забросила туда же, чтоб они вместе обрели покой и счастье вдвоем, вдали от ставшей призрачной русской земли. И лишь на берегу, под резкими порывами осеннего ветра, под крики чаек, срывающих вместе с пойманной рыбой, седую пену волны, чтобы рассыпать ее бисером брызг и бросить в лицо, вспоминалась Русь далекая и недоступная… Неисповедимы пути Твои, Господи… Сколько лет минуло?