История русского романа. Том 1 - Коллектив авторов

«Пусть другие роятся в летописях, пытая их, было ли так, могло ли быть так во времена Шемяки? — писал Марлинский Н. А. Полевому по1 поводу его «Клятвы при гробе господнем». — Я уверен, я убежден, что оно так было… в этом порукой мое русское сердце, мое воображение…».[302] Романтико — идеалистическая теория интуитивного проникновения в историю, которое должно предшествовать изучению документального материала, в крайнем своем выражении была представлена в критике 30–х годов В. Ф. Одоевским. Он писал, что в России Карамзин и другие «посредством поэтического магизма угадали историю прежде истории», без предварительной разработки материалов.[303] Полевой занимал более рационалистические позиции в отношении к историческим материалам и к изучению истории, но, как писатель — романтик, и он, подобно Марлинскому, предпочитал опираться на воображение.

Именно поэтический вымысел, широкое проникновение творческого воображения писателя в историческое прошлое являлось основным принципом романтического направления в русском историческом романе 30–х годов. При этом главное Полевой и Марлинский видели в правдивом изображении человеческих страстей, в которых романтики усматривали источник поведения человека в исторических событиях. «Московский телеграф» призывал уделять преимущественное внимание изображению «души человеческой».

В соответствии с общей своей концепцией о том, что героем романам должна быть исключительная, возвышающаяся над обыденным личность, прогрессивная романтическая критика и от исторического романа требовала изображения не повседневного, не простых людей, а людей особенных, от меченных роком. Романтическому воображению история представлялась кладезем такого рода личностей. Историческое понималось как — возвышенное и чисто романтически противопоставлялось всему обыденному, обыкновенному. «В наш век, когда умы и действия людей, обращенные на удовлетворение своекорыстных потребностей, особенно отличаются мел- костию и пошлостию, унижающими высокую природу человека, поэт, столь сильный, как Вальтер Скотт, мог понять, что роман должно вывести из круга обыкновенных, современных событий и перенести в область истории», — писал К. А. Полевой в программной статье «О русских повестях и романах» в 1829 году.[304] Вальтер Скотт превращался им в романтика, а исторический роман из средства познания современности путем изображения прошлого — в средство борьбы «с мелкостию и пошлостию» этой современности, с прозой жизни. Реализм Вальтера Скотта оказался не понятым ни братьями Полевыми, ни Марлинским. Самыми совершенными образцами исторического романа Н. А. Полевой считал «Сен — Мар» Альфреда де Виньи и «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго. Он ценил в них не историческое содержание, а «огромность картин, силу характеров, поэтическую глубину страстей… „Сен — Map“ Альфреда де Виньи и „Церковь Парижской богородицы“ Виктора Гюго суть исторические романы, в коих соединение истины, философии и поэзии доведено до высочайшей степени», — читаем в «Московском телеграфе».[305] Романтическая критика ориентировала развитие русского исторического романа не на реалистические романы Вальтера Скотта, а на романы Гюго и Виньи. Отрицательно относясь к романам Загоскина, она вместе с тем не могла оценить реалистическое изображение исторического прошлого пи в «Борисе Годунове» Пушкина, ни в повести «Тарас Бульба» Гоголя. Последняя для Полевого интересна своим местным колоритом, всё историко — героическое кажется ему смешным.

Свое требование правдивого изображения внутреннего мира человека: прогрессивная романтическая критика сочетала с требованием народности в воспроизведении исторического прошлого: провести принцип народности это значит передать дух нации, в чертах возвышенного литературного героя воплотить национальный характер народа, воспроизвести своеобразие его быта.

Понимание народности критикой «Московского телеграфа» было прогрессивным по своему политическому смыслу. И Марлинский, и Полевой обличали псевдонародность романов Загоскина и Булгарина. В них «есть и русский квас, и русский хмель; есть прибаутки и пословицы, от которых не отказался бы ни один десятский; есть и лубочные картинки нашего быта, раскрашенные матушкой грязью; есть в них всё, кроме русского духа, всё, кроме русского народа!», — писал Марлинский о романах охранительного лагеря.[306] Белинский поставил в заслугу Марлинскому его борьбу против псевдонародности в русской литературе 30–х годов.

Важнейшим источником и необходимым элементом исторического романа из эпохи древней Руси, полной предрассудков и поверий, романтическая критика считала фольклор. «Берите ж, ловите за крылья все причуды, все поверья старины и пустите их роем около лиц, вами избранных, как роились они прежде, — писал Марлинский. — Предрассудки — прелесть старины, как прелесть нашего века — фантазия». Марлинский вы—

соко оценил романы Вельтмана, в которых автор «выкупал русскую старину в романтизме», используя русские народные песни и сказки — «душу русского народа».[307]

Однако само понимание народности у прогрессивных писателей — роман- тиков страдало отвлеченностью, внеисторическим восприятием русского национального характера. Давая высокую оценку русского народа, как умного, бодрого, отважного, по словам Полевого, «способного ко всему великому и прекрасному»,[308] они рисовали народные типы вне конкретной социально — исторической обстановки как абстрактное воплощение черт, извечно присущих русской национальности. Полевой и Марлинский усматривали народность и историзм в произведениях исторического жанра главным образом в соблюдении местного колорита в изображении обычаев и нравов.

В стане романтической критики наиболее глубоко проблему исторического романа освещает «Телескоп» Н. И. Надеждина. Народность и правдивость исторического романа «Телескоп» видит не только в верном изображении нравов и быта, в передаче местного колорита. Задачей писателя, обращающегося к историческому прошлому, является воссоздание исторической истины, «нравственного лица» народа, «деяний народных, другими словами, происшествий»,[309] т. е. исторических событий, имевших определенное значение в истории народа. Если в эпопее, по мнению «Телескопа», народ представлен своими правителями, то в историческом романе главной действующей силой должен являться сам народ. В событиях романа он «идет вровень с своими представителями», «увлекается вместе с ними и их увлекает за собою в свою очередь».[310] Отсюда журнал делает вывод, что в историческом романе исторические личности не должны быть главными действующими лицами. Это не значит, что писатель обязательно должен воспроизводить народную массу на страницах романа, но его вымышленные герои должны выражать народное лицо. Сама интрига романа — это «судьба народа в сокращении».[311] Основной недостаток «Рославлева» Загоскина «Телескоп» видит в том, что народная жизнь и интрига романа разъединены, что с главным героем романа происходят события, до которых народу нет никакого дела, что быт и историческое сосуществуют в романе раздельно. «Телескоп» выступал решительным противником дидактического направления в историческом романе. «Нравственное направление… иссушило было роман до безжизненной аллегории», — указывал журнал, имея в виду повествовательную прозу, близкую к традициям Карамзина.[312]

Усматривая различие между историей и романом в том, что «история представляет происшествия в таком виде, в каком они были, роман же — в каком они быть могли»,[313] журнал придает большое значение вымыслу, дополняющему историю изображением повседневной народной жизни, ускользающей от внимания исторической науки. «Телескон» считает, что исторический роман должен быть «не иным чем, как вольною исповедью тайн жизни народной».[314]

Рассуждения журнала вовсе не означали признания за народной массой решающей роли в истории. Понятие народа у «Телескопа» идентично оонятию нации, а в своем понимании исторических взаимоотношений народных масс и их правителей в прошлом Надеждин стоит на консервативных, близких к официальной народности позициях. Всё же, несмотря на свою консервативную ограниченность, журнал Надеждина в понимании народности исторического романа подходит ближе к концепции исторического романа Пушкина и Белинского.

Теоретические принципы романтической критики нашли свое воплощение и в художественной практике исторического романа русских писателей — романтиков 30–х годов, в частности в романе «Клятва при гробе господнем» Н. А. Полевого.