Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

главному событию, к делу, вес которого еще неведом и ему.

В юности он не любил озираться, работа не оставляла для этого времени. Ссылка подарила новую протяженность часов и дней, подкрадывалась к людям, пытаясь раздавить под глыбами праздного, будто остановившегося времени, — он не дался ей, но и назад стал оглядываться часто, вспоминая, жил и прошлым, Россией, возвращал себе любимых. Мысль его научилась мгновенному облету прожитого, считанные секунды возвращали полноту жизни трех десятилетий.

За его спиной передвигали ящики, звякнули стаканы, кто-то подбросил березовых чурок в печку, огонь разгорелся ярко, чугунной дверцы не закрывали.

— Не заморозил я вас? — спросил он, отступив от двери.

— Ничего, согреемся! — откликнулся Алексей, он перешел с паровоза в теплушку.

— Байкал весь во льдах или только у берега?

— По такой зиме он весь подо льдом, — ответил Савин. — Если зима мягкая, а ветра сильные, может сломать.

— Как же зимой переправа работала?

— Ледокольное суденышко ломало лед, коридором, несколько раз в сутки, лед не успевал заматереть.

— Идите к столу, Бабушкин, — позвал Клюшников. — Наши места не ночью смотреть, и лучше летом, когда море живое.

Ящик на ящике, а поверху снедь: теплые еще шаньги, вкрутую сваренные яйца, брусок сала, ржаной хлеб, домашние пирожки — мысовские дары. Клюшников принес бутылку с темной жидкостью и разливал ее по стаканам и кружкам.

— За тебя выпьем, Иван Васильевич. Лебедев говорит, ты январский, только что на божий свет вылупился. — Воинов придвинул Бабушкину жестяную кружку. — Не всякий день хороший человек на свет появляется.

— Торопится Алеша: в Иркутске завтра все праздники отпразднуем. — Он подавил желание отказаться, открыть, что не пьет и никогда не пил.

— Пейте! — Клюшников заметил его нерешительность. — Завтра, может, не до того будет. Такого дива вам больше нигде не поднесут: это настойка из голубики.

Кружка стоит не на трактирном столе, крашеная доска отделяет ее жестяное дно от винтовочной стали в стылом ружейном масле, всё в этой ночи внове. Взял кружку двумя руками, будто грел их о холодную жесть, окунул в жидкость губы и кромку усов. Хмельной дух напряг ноздри, ожило северное лето, июльская духота только что сложенного стога, вкус дымчато-голубой, раздавленной между языком и нёбом ягоды. Бабушкин разломил пирожок, и грибной запах вошел в него успокоением, памятью детства: грибов не могла отнять у них и нужда.

— Всякую минуту, не то что день, всякий час хороший человек на свет родится, — сказал Савин. — Каждый для добра родится, пока жизнь не извратит природы.

— Как узнаешь, хорош ли? — поразился Воинов. — Колдовать, что ли?

— Нет нужды: приглядитесь к детям, которых еще не развратила среда.

Бабушкина поразило, как точно высказал Савин мысль, которая часто приходит в голову и ему: дети, вот он узелок, когда победит революция, главное — не упустить детей, отнять их у мещанства, у нужды, у злобы, у трактира и разврата, — вот в чем будущее революции. Задача не казалась ему трудной, — может ли быть трудным то, что естественно и отвечает природе человека?!

— Сколько же тебе стукнуло, старшой?

— Тридцать три.

— А что, лета́! — строго сказал Воинов. — Я думал, годков на пять больше. Тридцать три тоже немало.

— Возраст Иисуса Христа, — заметил Савин, но его не поняли, кажется, ничто не отозвалось и в Бабушкине. — Христа в тридцать три года распяли.

— Не верь ты попам, Савин! — Наконец-то Воинов уличил телеграфиста в темноте.

— Попы тут ни при чем. О Христе в книгах написано.

— В церковных, что ли?

— В ученых.

— Ты, что же, в бога веришь? Христа чтишь? С ног ты меня сшиб, телеграфист!

— А вы держитесь на ногах покрепче, Воинов. И я в бога не верю, и книги эти не о боге. Они рассматривают легенду о жившем некогда человеке или о нескольких людях, чья жизнь, простая, земная жизнь, превратилась в божественный миф, использована религией...

— Ну, зачитался ты на Мысовой! Этак и мозги своротишь.

— Чтобы опровергнуть ложь, необходимо исследовать историю.

Бялых и Алексей привязались, чтоб рассказал, и Бабушкину хотелось послушать. Ученость Савина не раздражала, не казалась дарованной рождением привилегией; в революцию он пришел взрослым, прочитав и обдумав сотни книг, определив для себя и такое, мимо чего жизнь прогнала Бабушкина с неимоверной скоростью. Бога Бабушкин отринул в юности, не отличая веры от церкви, молитвы от попа, а отринув, не искал доказательств и не нуждался в них. Много прошло рядом с ним людей, которые могли бы рассказать о Христе не хуже Савина, а он не спрашивал о пустяках; друг его юности, косноязычный Костя, все толковал ему о библии, понимая ее учение как социалистическое, но извращенное попами, — успеха он у Бабушкина тоже не имел.

Савин не стал рассказывать: не та была минута или мешали настойчивые и настороженные глаза Воинова.

Как Слюдянка? Неужели и она без связи с Иркутском? Он старался вспомнить Слюдянку, вокзал, станционные постройки, но проезжали они ее с Алексеем ночью, запомнилась только бревенчатая стена вокзала, невысокий перрон, маслянистые, низкие пятна фонарей. Бялых — житель Слюдянки, Бабушкин попросит его нарисовать план станции, подъездные пути, стрелки. С Иркутском связаться необходимо: надо раздать винтовки и патроны на железной дороге, сразу. Абросимов соберет людей, если сообщить ему, что вагоны с оружием на подходе. Алексею поспать бы два-три часа, и он вернется на паровоз. После Слюдянки и Бабушкин займет место рядом с машинистом; это последний отрезок пути до станции Байкал, дорога, пробитая в граните и базальте Приморского хребта, вплотную к воде, — пройдут ее, домчатся без беды до станции Байкал — и путь на Иркутск открыт.

Слюдянка должна иметь связь с Иркутском.

Из глубокой задумчивости его вывел голос Бялых: он пел полюбившуюся им после Карымской песню:

От павших твердынь Порт-Артура,

С кровавых маньчжурских поле

Калека-солдат истомленный

К семье возвращался своей.

Спешил он жену молодую

И малого сына обнять,

Увидеть